Михаил Стельмах - Четыре брода
— Такой уж я хороший? — удивился, смущенно улыбаясь, Стах.
— Хороший — не то слово! Красавец!
Стах покачал взъерошенной со сна головой:
— Своей матери и я казался красавцем, а вот девушкам — не очень. Так не увольняете меня со службы, за которую буду иметь целых тридцать дней тревог в один месяц?
— Не увольняю, дорогой человек. И каюсь, что о таком заговорил с тобой.
— Может, так оно и надо, — неуверенно сказал Стах, — чтобы потом не было накриво, ведь не одного теперь напугали те мундиры с черепами и скрещенными костями. Да только мертвые черепа и кости, на которые смотреть противно, не одолеют живых людей.
В каморку со сковородкой и хлебом вошла Оксана, а Миколка принес тарелки и ложки. Стах из какого-то закутка достал бочоночек с вишневкой.
— Не попробуем ли этого прошлогоднего зелья? Оно еще в мирное время настаивалось.
— Не стоит, — ответил Зиновий Васильевич.
— Может, и не стоит. Но я сегодня выпил бы, — на что-то намекнул Стах. А на что — Сагайдак догадался. И как у него вырвалось глупое слово о суде?
— Тогда наливай.
Хозяин поднял бочонок и налил вишневки в кувшин, затем разлил в стаканы, чокнулся с женой и гостем.
— За веру, чтоб сгинуло неверие и недоверие!
— За веру!.. — и Сагайдак дружелюбно взглянул на Оксану: — Перепугал тебя, красавица?
Тени пробежали по ее лицу.
— Напугали-таки.
— Что поделаешь? Такое настало время. Да, глядя на тебя, и теперь спросишь: откуда только берется женская красота? Даже опечаленная.
— Ой, не говорите такое…
— Ну, не буду, — и тут вспомнилась ему Ольга и минута прощания с ней возле ворот… Как она там?
Когда Оксана и Миколка вышли из каморки, Стах спросил:
— Где же вас теперь разыскивать, если старое место провалилось?
Сагайдак вздохнул:
— Вот и я думаю над этим. Думок много, а толку пока что мало.
Они помолчали, потянулись к куреву. Погодя Стах посоветовал:
— А что, если вам на какое-то время перебраться на болота? Там в давности и от орды прятались люди. В этом гиблом месте я нашел бы сухие островки, куда прежде на лето прилетали журавли.
— Ты еще помнишь их?
— Помню. Это красивая и осторожная птица.
Сагайдак подумал, вспомнил болота, вспомнил и журавлей еще по двадцатому году, и снова на ум пришла Ольга. Не потому ли, что ее хата стоит неподалеку от болота?
— Что ж, ищи, Сташе, сухие островки. Там, верно, будет хорошее убежище для раненых. А нам надо в лесах искать себе место, чтобы врага бить. Мы не имеем права прятаться в болотах.
— И то правда, — сразу согласился Стах. — Я сегодня пойду с Миколкой на болото.
Зиновий Васильевич забеспокоился:
— Не надо с Миколкой. Иди один.
— А все-таки лучше с Миколкой. Жизнь есть жизнь: не станет меня — дите заменит. И когда задождит, то добраться туда сможет только подросток.
— Не знаю, что и сказать на это.
— Ничего не надо говорить. Миколка тоже собирается биться с фашистами: уже две винтовки с патронами есть.
И в это время из полуоткрытых дверей послышался тихий шепот:
— Уже три, тату. Третья — немецкая.
Стах возмутился:
— Третья!.. Как тебе, сыну, не стыдно подслушивать нас?
Миколка начал оправдываться:
— Тато, я и не думал подслушивать. Я хотел хоть немного побыть с Зиновием Васильевичем… Честное пионерское.
Сагайдак грустно улыбнулся.
— Иди сюда, Миколка. Почему же ты хотел побыть со мной?
Мальчик тихонько, виновато переступил порог и стал возле него.
— Я думал, Зиновий Васильевич, спросить вас: не понадобятся ли мои винтовки?
— Понадобятся, сынок, еще как понадобятся. — Военком положил руку на Миколкину кудрявую голову и загрустил. Никому бы не знать этих войн! Да не минуют они ни старых, ни малых. — Сагайдак протянул руку Стаху: — А теперь прощайте.
— Куда же вы? — с тревогой спросил Стах.
— Искать своих да что-то делать.
— Так вот-вот забрезжит рассвет. Перебудьте у нас.
— До утра еще проскочу в леса.
— Смотрите. Душе виднее, чем глазам.
Сагайдак попрощался с Миколкой, Оксаной и за Стахом вышел из хаты. Уже на пороге про себя с удивлением сказал:
— Это ж подумать — Миколка три винтовки нашел.
— Тут, верно, есть и моя вина, — прошептал Стах.
— Какая?
— Вот сейчас.
Стах обошел подворье, постоял у ворот, потом подошел к Зиновию Васильевичу и повел его в клуню. Он долго возился возле дверей, которые были закрыты на два засова.
— Не золото ли прячешь в клуне? — усмехнулся Сагайдак, входя в настой лугового сена и снопов.
— Увидите, — коротко ответил Стах и начал разбрасывать снопы, что в беспорядке лежали на току. Потом он взял за руку Сагайдака. — Вот потрогайте.
Сагайдак дотронулся до металла и не поверил себе:
— Что это, Сташе? Неужели пушка?
— Она, правда, маленькая, да большей не нашел. Притащил на всякий случай. Думаю, не пригодится вам, так пригодится мне.
— А для чего же тебе?
— Разве нельзя выждать удобный момент и ударить из нее по какой-нибудь машине или по колокольне, которую осквернили полицаи?
— А стрелять ты умеешь?
На это Стах рассудительно ответил:
— Если есть из чего стрелять, то найдется и кому стрелять.
— Спасибо, Сташе! Твоя пушка очень пригодится нам.
Сагайдак один вышел на подворье, огляделся вокруг. На востоке у самого горизонта пробивался уже из темени ночи рассвет, и нигде ни шороха — даже вода в броде заснула, только еще более резкими стали запахи татарской травы, маттиолы и увлажненной ржи с ее вдовьей грустью.
Выскользнув на улицу, он осторожно пошел по-над тынами, что держали над собой росистые платки вишен и золотую стражу подсолнухов. И вдруг Сагайдак остановился: у самых ворот Гримичей увидел женскую фигуру. Не Олена ли Петровна высматривает своих близнецов? Так оно и есть. Он подходит ближе, тихо здоровается с женщиной, а та в мольбе и надежде раскрывает трепетные ресницы, под которыми слились и боль, и печаль.
— Зиновий Васильевич, не видали моих Василя и Романа?
Это было так сказано — не голосом, а исстрадавшейся душой, — что не отважился Сагайдак еще больше опечалить женщину.
— Видел, Олена Петровна.
— И когда? — даже застонала и потянулась к нему.
— Вчера.
— Живы-здоровы? — тревожится женщина.
— Живы-здоровы, Олена Петровна. Идите и отдыхайте.
— Какой теперь отдых? Спасибо вам, дорогой человек… Спасибо.
Вот и получил благодарность за вранье.
— А как дядько Лаврин?
— Утешает меня, а сам тоже грустит и от печали или причуды собирается раскапывать старый курган.
Сагайдак быстро прощается, идет приселком, а в ушах еще долго-долго звучат горестные слова женщины.
За приселком, недалеко от шоссе, тихонько поскрипывал старыми крыльями ветряк, словно жаловался полям на одиночество — покинули теперь его и мельник и помольщики. Хорошо, что хоть тут не угнездилась полиция, как угнездилась с пулеметом на колокольне, днюет и ночует там воронье — так приказал жандармский начальник.
Уже совсем рассвело, когда Сагайдак вошел в леса, что по колени стояли в тумане. Леса, леса! Сколько же вы спасли людей в гражданскую и сколько спасете теперь! Из ваших зеленых глубин выйдем и ударим по врагу, ибо скорбь скорбью, а борьба борьбой. Скорее же за святое дело, чтобы сгинуло грешное!
Он перебирает в памяти имена тех, к кому наведается на днях, с кем пойдет в первые засады, а сам все больше и больше начинает волноваться: приближается к тому глухому месту, которое он облюбовал для партизан. Найдет ли кого-нибудь из них? Близнецы должны быть тут. Да и Петро Саламаха…
Что-то треснуло впереди. Сагайдак выхватывает из кармана пистолет, приглядывается к зарослям, откуда послышался треск, и вскоре замечает корову, что пасется неподалеку от того ручейка, который должен был поить водой его отряд. Вон другая корова, третья. Откуда же они взялись в этой чаще? Еще несколько шагов, и он видит седую охапку бороды, коренастую фигуру и широкую, до ушей, улыбку Михайла Чигирина, что стоит в утреннем тумане, как добрый сон.
— Михайло Иванович?! — не верит своим глазам Сагайдак.
— Угадали, Зиновий Васильевич! — Движением широких плеч старик сбрасывает кирею и спешит навстречу командиру.
Они бросаются друг другу в объятия, целуются и улыбаются.
— Наконец дождались вас. Чего только не передумали, — радость звучит в голосе Чигирина. — Вашу конспиративную хату сожгли каратели.
— А что с Ганной Ивановной? — с тревогой спрашивает Сагайдак.
— Ее не было дома, вот и осталась живой.
— Как вы тут?..
Старик становится сосредоточенным и даже немного торжественным.
— Пока помаленьку, не торопясь. Вот стадом и тремя парами коней да тремя возами разжился. И санки одни есть.
