Илья Дворкин - Взрыв
Сыну его, Александру Фомичу Костюку, стукнуло нынешней зимой двадцать семь лет, был он старшим лейтенантом и служил в Ленинграде. И заставил отца своего, Фому Костюка, бросить медный рудник и переехать с матерью к нему, когда узнал, что у отца начинается профессиональная шахтерская болезнь — силикоз. И сюда, на остров, заставил поехать, потому что здесь свежий воздух, и лес, и море — то самое, что надо отцу. Фома поворчал для порядка и поехал. И теперь был счастлив, потому что были эти самые воздух, лес и море, потому что очень у него дружная семья и отличный сын, летчик, Санька, который любит покомандовать отцом.
* * *— Восемь, говоришь, осталось? — удивился Ленинградский. — Да что оно остановилось, треклятое! Нет, ты погляди, ну почему это так бывает — если ждешь чего, оно, бодай его, берет и останавливается!
— А ты спрашивай пореже, — посоветовал Иван.
— Нет, ты погоди, ты у нас вообще холоднокровный как тот окунь. Ты мне скажи: ты когда-нибудь пробовал глядеть на чайник?
— На какой еще чайник?
— А на такой, на обыкновенный. Пробовал? Поставил чайник и глядишь на него.
— А чего на него глядеть? — удивился Иван. — Других дел нету, что ли? Поставил, он и сам закипит, без твоего гляденья.
— Э нет, друг! Ни за что он, бодай его, не закипит!
— Это они, Петька, против тебя в заговоре — часы и чайники, — подал голос Женька Кудрявцев.
— Ну вот что, голубки, — разозлился Петька, — потрепались, и хватит. Ты, бригадир, как только останется три минуты — гукни. Будем ужиматься поближе к философу. А ты от края подавайся как можно дальше, понял? Не забудь — за три минуты.
— С тобой забудешь! Каждую секунду теребишь: сколько да сколько! — буркнул Шугин.
А сам подумал: «Они ведь все прекрасно понимают, не хуже меня. И Женька потому помалкивает, что ему неловко, чудаку, что в самом он безопасном месте. Относительно безопасном, конечно. Хорошо бы, Илья Ефимович здесь оказался. Уж если чем можно будет помочь, он в лепешку расшибется, а поможет. Он мужик правильный, Ефимыч».
Шугин медленно-медленно, чтоб не почувствовал Петька, повернул кисть руки, взглянул на часы.
Оставалось семь минут.
Глава седьмая
ЮРИЙ ШУГИН И ИЛЬЯ ЕФИМОВИЧ ДУНСКОЙ
Беззаботные дни миновали. Кончилось блаженное безделье. Пришла баржа с оборудованием. И надо было еще поломать голову, как втащить наверх громоздкий компрессор.
Все остальное — пять перфораторов ПР-20, буры к ним, шланги и прочее барахло — внесли по лестнице без особых хлопот, хоть и попыхтели изрядно. После начались для Шугина переживания.
Всяческого добра начальник снабжения Сергей Викторович, мужик прижимистый и несговорчивый, прислал на этот раз на редкость обильно и разнообразно. Шугин саркастически ухмыльнулся, сообразив, что нынче конец квартала и щедрость Викторыча небескорыстна — просто списывает заначенные остатки. Чего только тут не было! Помимо действительно нужного, прошенного прессованного аммонита в патронах и боевиков к ним с детонаторами, здесь оказались крафтцеллюлозные бумажные мешки аммонита порошкового, вовсе ненужного. К нескольким ящикам необходимых электродетонаторов Викторыч щедрой рукой добавил капсюлей 8-УТБ, что, как известно, означает — в бумажной упаковке, да еще старых, с тонким налетом тетрила на стенках, а это уж никуда не годилось, это была заваль залежалая, да и опасная притом.
Шугин злился, бормотал себе под нос всяческие слова, но сдерживался, пока не увидел старые-престарые времен войны еще, наверное, шашки тола, похожие на куски мыла. Вот тут он взвился!
Наглость Викторыча была беспредельна. Он знал ведь, скотина, что шпуры здесь придется бурить в граните и шашки эти никак не влезут в них, но все же прислал, отделался от ненужного. Безусловно, будь в это время Шугин на складе, снабженец и не помыслил бы об этом, а так — насовал всяческой дряни, благо ничто не грозило ему по дальности расстояния.
— Ах, собака! — цедил сквозь зубы Шугин.
И был изумлен неподдельной, нежной радостью Фомы Костюка, с которой тот ухватился за ящик с толом. Фома поглаживал толовые шашки, умилялся. Оказалось, фронт вспомнил, свою саперную молодость. А наглядевшись, стал утешать Шугина, говорил, что это прекрасная штуковина, что, если не влезет в отверстие шпура, тол можно расплавить и разлить в цилиндрические бумажные формы, и он, Фома, берется это сделать.
Шугин только рукой махнул. Ко всему прочему он обнаружил еще четыре бухты детонирующего шнура — ДШ-А. Голова у него шла кругом. Но где-то втайне он был доволен: все эти хлопоты так занимали его, что мыслям об Ольге просто не оставалось места.
Выгрузку взял на себя Фома. Он деловито установил лебедку, привязав ее для устойчивости к толстой сосне, и мало-помалу вытянул-таки наверх, на хребтину острова, здоровенный, многотонный компрессор.
Фома покрикивал на обленившихся, нагловатых матросов баржи, на ребят из своей бригады, и дело двигалось легко, без натуги. Один только раз компрессор выкинул опасный фортель, всех перепугал. Ну да обошлось. Шугину оставалось только возиться со взрывчаткой.
С баржой прибыл комплект чертежей и расчетов на взрывные работы, и Шугин с головой ушел в дотошное их изучение. Расчеты зарядов были довольно сложные и, как вскоре сообразил Шугин, не вполне реальные. Он прошел на площадку, на место будущих работ, отыскал отметки изыскателей, походил, прикинул и решил, что все можно сделать проще, уменьшить объем буровых работ.
Площадка была в буграх, впадинах и с заметным уклоном к центру острова, а надо было сделать ее абсолютно ровной, и сделать это по возможности в один присест, с помощью системы многочисленных шпуров, заряженных аммонитом и взорванных одновременно.
Лучше всего было бы соорудить все это при помощи электродетонаторов и электровзрывной сети. Но в таком способе был один существенный недостаток — при преждевременном взрыве одного из детонаторов вся система выходила из строя. А при большом количестве зарядов такое могло произойти запросто — попадется один с меньшим сопротивлением мостика, сгорит этот мостик раньше других — и готово, одиночный взрыв, а вся система разомкнута.
Потому-то теперь, задним уже числом, Шугин обрадовался щедрости Викторыча. Он решил, что надо будет просто продублировать всю электросистему детонирующим шнуром.
В общем-то объем гранита, который надо было разрыхлить, был небольшой, даже совсем маленький по сравнению с масштабами дорожных, скажем, работ, не говоря уже о работах по вскрытию карьеров. Но в том-то и трудность этого дела — в малости его! Останься после направленного взрыва на трассе будущей железной дороги хоть десяток бугров или ям — никто и слова не скажет: подгонят экскаватор и вмиг срежут бугры, засыплют ямы. Тут же при неудаче все придется делать вручную, и кто никогда не пытался отбойным молотком рыхлить монолитный гранит, тот не поймет, пожалуй, какая это сволочная работа. Человека колотит всего, трясет, будто при болезни святого Витта, будто человека на вибростенд поставили и вытряхивают из него бессмертную душу, а на граните остаются еле заметные белые полосы и точки. Этого в любом случае не избежать, но надо стараться, чтобы было таких дел поменьше.
Шугин прекрасно знал своих гавриков: если надо рвануть что-нибудь поэффектнее, они хоть до центра земли готовы бурить, но подчищать остатки неудачного взрыва — это увольте. Тут уж они искостерят про себя (а иной раз и вслух) бригадира своего и всех тех умников, которые рассчитывать берутся, а сами ни черта не петрят, канцелярские крысы, дуболомы, бездельники, язви их в печенку, и т. д. и т. п.
В общем, вечером, когда все уже спали, сморенные дневной сумасшедшей суетой, Шугин, хоть и сам валился с ног от усталости, засел за расчеты. Работалось худо, цифры мельтешили, прыгали перед глазами, рука с карандашом дрожала.
— А-а, вались оно все к черту, все равно толку не будет! Завтра пересчитаю, — бормотнул тихонько Шугин и встал.
Стул резко скребнул ножками по полу, взвизгнули под ногами рассохшиеся половицы. Шугин вышел на крыльцо, огляделся и, завороженный, тихонько побрел к самому краю обрывистого берега. Он прислонился плечом к сосне и застыл.
Странное, какое-то даже зловещее зрелище предстало его глазам. Маленькая, яростно-желтая луна висела в небе. Такою луна бывает зимой, в большие морозы. Нынче же было тепло, парило даже. Тень высокого берега с деревьями, словно гравированными на фоне серого неба, качалась, плыла в воде. Залив был оловянно-матов, без блеска, и тишина стояла такая, что хотелось закричать.
Шугин долго пытался понять, но так и не понял, почему у него тревожно на душе. Чем дольше глядел он на луну, на зыбкие тени зарождавшейся белой ночи, тем тревожнее ему становилось. И он догадался наконец, что тревога эта живет в нем самом, притаилась где-то под спудом, в подсознании.
