Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Красный блик света упал на пего, выделив что-то ненавистно-знакомое Порфирию. И в следующий миг жгучая боль перечертила щеку Порфирия, ослепила его. Он подпрыгнул и повис на плечах у Петрухи. Звякнуло стремя, Петруха свалился на землю. Жеребец бросился вскачь по елани.
Слизывая кровь с рассеченной губы, Порфирий силился согнуть, подломить Петруху. Тот сведенными пальцами уперся Порфирию в кадык и тянул вторую руку, чтобы ухватить за горло.
Нет… нет, — хрипел Порфирий. — Все равно… не уйдешь.
Они оба приподнялись и, взворошив ногами горящие поленья, упали опять на землю, за костер, в гущу мелкого прутняка. Петруха напрягся, вытянулся и укусил Порфирию ухо. Порфирий дернулся, снял руки со спины
Петрухи и в тот же миг отлетел в сторону, переброшенный через голову.
Ломая каблуками прутняк, Петруха метнулся к костру. Там ему где-то в схватке мелькнуло перед глазами лезвие топора. Порфирий настиг Петруху, прежде чем тот успел схватить топор, и сшиб кулаком. Петруха повалился под коленки Порфирию, уронил его, а сам ошалело на четвереньках пополз в сторону. Он пришел в себя, поднялся па ноги у самой кромки крутого косогора. Внизу впотьмах шипела шуга, на светлом льду мерцали желтые точечки звезд. Петруха отпрянул назад, но за спиной услышал тяжелое дыхание Порфирия. Он быстро повернулся, припал на одно колено, готовясь ударить противника головой в живот и сбросить через себя под откос. Но Порфирий тоже пригнулся. Они сшиблись плечами, руки опять сплелись в крепком обхвате, и оба вместе покатились с высокой кручи.
Их выбросило далеко на скользкий лед. Не разжимая рук, они лежали на нем. Вовсе близко царапалась о забереги шуга. Порфирий оказался наверху. Петруха стонал, скоблил каблуками лед.
Пу-усти-и…
У Порфирия горела щека, взбугренная плетью Петрухи. Болело ухо. Должно быть, он еще поцарапал его, катясь по мерзлым комьям глины. Он грудью давил врага своего.
Тонко похрустывал ледок. Поверх него разливалась вода. Порфирий ощущал ее локтями. Петруха молил:
Пусти… Рушится лед… Провалимся оба… в погибель. Прости…
Опять лопнувшей струной зазвенел лед, разбегаясь трещинами все дальше. Порфирий разжал руки, осторожно откатился в сторону. Его вдруг одолела какая-то странная усталость, томление, что он чуть не убил человека.
Черт с тобой! Уходи!..
Ерзая на спине, Петруха немного отполз к берегу. Потом перевалился на бок, приподнялся на локте. Порфирий лежал в двух шагах от движущейся, шелестящей шуги и тоже медленно и осторожно сдвигался в сторону, перебирая раскинутыми руками. Следом за ним от головы его тянулась темная полоска. Петруха изогнулся крюком и внезапно, рывком выбросил ноги, толкнул ими Порфирия. Тот, скользя, сделал попытку вскочить, взмахнул рукой:
Прок-клятый! — и от резкого движения еще быстрее обрушил кромку льда.
Звонко всплеснулась вода и шатром вздыбилась, а потом снова упала шуга.
Петтруха поднялся на ноги, но подломленный лед сразу расступился и под ним. Он побрел к берегу по пояс в воде, хватаясь руками за торчком встающие перед ним острые льдины, падая грудью на воду и тонко, по-заячьи, вскрикивая. Опомнился он, очутившись весь мокрый, на камешнике. Повернулся, глянул в реку, где углом выщербленный лед чернел теперь полым окном воды. Дальше во мраке ничего не было видно. С прежним шорохом терлась о забереги шуга, а ниже по течению слышались тихие всплески. Бурлит шивера? Нет, не похоже… У Петрухи вдруг окостенело сердце. А что, если Порфирий не утонул и это он взбирается на лед? Петруха побежал вдоль берега…
Ему казалось, что он бежит, но он едва тащил ноги, онемевшие от холода и жути. Он останавливался, слушал и никак не мог понять, что же все-таки это плещется там, в темной и страшной ночи…
12
Алексей Антонович готовил взрывчатые смеси для бомб в подполье. Он хорошо знал все химические реакции, соблюдал меры необходимой предосторожности, но тем не менее каждый раз, спускаясь в свою «лабораторию», выпроваживал Ольгу Петровну из дому. Она уходила неохотно, только покоряясь доводам сына: «Когда ты здесь, мама, я волнуюсь и могу что-нибудь перепутать. Кроме того, полезнее, если ты будешь наблюдать за улицей». Ольга Петровна закрывала наружную дверь на замок и уходила гулять с ключом в кармане.
Об аресте Анюты Мирвольский узнал лишь спустя некоторое время. Он эту весть выслушал молча. В больнице обход сделал как обычно. Домой пришел точно к обеду. С удивительным спокойствием сказал матери:
Анюта снова арестована, — » и, чтобы избавиться от расспросов, поспешил закончить: — Никаких подробностей я не знаю.
До утра затем просидел, не смыкая глаз, и даже, пожалуй, без мыслей. А на следующий день готовил свои смеси с особой тщательностью.
Ольга Петровна с тревогой поглядывала на сына:
Алеша, только, бога ради, не замыкайся в себе. Оп улыбнулся, устало опуская углы губ:
Не бойся, мама, ипохондриком я не стану. Для этого нужно иметь очень много пустого времени, а у меня его нет.
Больница, посещение больных на дому, чтение — все это целиком поглощало день. А там еще и митинги, сходки, которые после семнадцатого октября стали проводиться очень часто и совершенно открыто. Алексей Антонович слушал речи ораторов с большим удовлетворением. Они давали ему пищу для собственных размышлений и в кровь словно бы добавляли огня…
Алексей Антонович только соединил азотную и серную кислоты и отставил смесь фильтроваться, как услышал стук каблука над головой. Это означало, что мать вернулась и просит его подняться наверх. Алексей Антонович составил в ряд свои фарфоровые банки с маскировочными этикетками на них и вышел из подполья.
Поглаживая усы, его ожидал Иван Герасимович. Он был одет уже в зимнее пальто, а в руке держал свою каракулевую шапку.
Извините, Алексей Антонович. К вам неотложное дело. Даже два. Первое: передал Савва Трубачев, что химией своей вы можете больше не заниматься. У солдат удалось достать настоящие — не смыслю в военном деле — метательные снаряды…
Если это требование, я прекращу свою «химию», — опуская глаза в пол, сказал Алексей Антонович, — а если только пожелание — буду продолжать. Мне это нравится, а запас никому не помешает.
Иван Герасимович потрогал свои усы.
Это пожелание, Алексей Антонович, только пожелание. — Он стеснительно посмотрел на Ольгу Петровну. — Но основное дело к вам у меня, собственно, второе. И мне неприятно о нем говорить при Ольге Петровне.
Я могу уйти…
От мамы у меня секретов нет, — поспешил Алексей Антонович.
Оно не секретное, но… — умоляюще проговорил фельдшер.
Дорогой вы мой! — рассмеялся Алексей Антонович. — Тогда раздевайтесь и пойдемте ко мне.
Они прошли в комнату Алексея Антоновича. Не садясь, старик тронул Мирвольского за рукав.
Исчезнувший на прошлой неделе рубахинский богач Петр Сиренев отыскался.
Где? — без всякого интереса спросил Алексей Антонович.
В полынье. Случайно обнаружили женщины.
Фу!
Труп доставили к нам в больницу для вскрытия. Баранов бушует, как Дарьял. По его приказанию и пришел я за вами.
Конечно, всегда неприятно анатомировать, а этого в особенности. Но это наша обязанность, Иван Герасимович. Я сейчас оденусь.
Видите ли, Алексей Антонович, я предварительно осмотрел труп. На нем несомненные следы насильственной смерти.
Ну, так и запишем, — пожал плечами Мирвольский. — Врачи констатируют только факты.
Да… но повреждения на теле Снренева есть и такие, что в точности напоминают виденные нами у Порфирия Гавриловича Коронотова…
Алексей Антонович отступил, испуганно взглянул на старика.
Тогда… Неужели?..
Я успел сбегать к Порфирию Гавриловичу. Он мне все рассказал… Произошла борьба на берегу. Они оба упали с обрыва на лед. Сиренев подло столкнул Порфирия Гавриловича в реку. И тогда, понимаете… Порфирий Гаврилович все же выбрался — и… новая схватка… Вот конец…
Это ужасно, — проговорил Мирвольский. — Если откроется истина, Баранов жестоко отомстит за зятя.
Есть выход, — заглядывая в лицо Мирвольскому, сказал Иван Герасимович.
Какой выход?
Нам с вами ложно свидетельствовать… Нарушить врачебную этику.
Врачебную этику?
Конечно, — твердо сказал Иван Герасимович. — В данном случае это наша прямая обязанность.
— Да, разумеется! — воскликнул Алексей Антонович. И он стал торопливо одеваться, думая, насколько несовершенным до сих пор было его понимание врачебной этики.
13
Баранов бушевал. Неделя с лишком безвестного исчезновения зятя копила в нем ярость, как копит хилу брага в заткнутом бочонке. Теперь в его настроении сошлось все воедино.
И подавленность, страх перед тем, что в революцию убивают не только мужиков, подобно Еремею, или рабочих, как стрелочника Кузьму, или, наконец, министров, вроде фон Плеве, но и людей, кровно близких ему, Баранову. Революция показала ему не только прокламации, красные флаги и стиснутые кулаки, она поставила в его дом гроб: «Зри, это и тебя ожидает!»
