Николай Атаров - Избранное
Алехин засмеялся:
— Хорошо сказал.
— А к вечеру человек запил. Значит, неловко сказал. Нехорошо. Значит, еще могла быть польза с человека.
— А мне что-то Туров не нравится, — сказал Алехин.
Тарас Михайлович не ответил.
В кубрике Миша пробовал баян. На полу лежал на листе газеты ржавый трехлопастный винт, похожий на мшистый камень, вынутый из воды. Глядя на винт, положив голову на лапы, по-взрослому вздыхал щенок. За окном полз берег, то удаляясь, то приближаясь вплотную — с овражками, из которых тянуло свежестью, с поникшими ветлами на пригорке, с желтым полем, на котором работали колхозники.
Катер шел быстро. Не прошло и двух часов, Туров не успел вздремнуть, как они уже были у брандвахты. В знойном воздухе, застывшем над рекой, брандвахта сверкнула железной крышей и вскоре вся показалась из-за мыска — плавучий домик, заставленный лодками, как будто припертый ими к берегу.
Туров поднял голову от подушки. Катер с выключенным мотором обходил затонувшую лодку, торчащую из воды одними уключинами. Кто-то плыл с середины реки широкими саженками. А на брандвахте хлопали дверями, бегали; кок в белом колпаке выглядывал из окон кухни.
Рослый рыжий мужчина в синих галифе и незастегнутой сорочке махал руками и басом кричал:
— «Привет тебе, Фламбо́!» Давай концы!
Это и был Шмаков, начальник плетневой партии, известный по всей реке своим необузданным гостеприимством.
— Вот что, ты дурака не валяй, — предупредил Алехин, бросая ему чалку. — Мы пообедаем у тебя, а дальше ты нас не задерживай.
Но Шмаков только гудел в ответ:
— Великолепно! Хо-хо-хо! Великолепно! — и накручивал чалку на кнехт, прижимая ее ногой, словно добычу.
Зоя первая спрыгнула с катера — в объятия своих подруг. С визгом и смехом они убежали.
— Будете дорогим гостем, — говорил Шмаков, вводя Турова под руку в кают-компанию и так гулко вздыхая при этом, что Алехин не мог сдержать улыбки: он-то знал, чего стоит Шмакову эта степенность!
В кают-компании было свежо и чисто. Косые квадраты света лежали на желтой дощатой стене, освещая на ней спасательные круги и на обеденном столе — букет полевых цветов в зеленом стеклянном кувшине и блюдо с малиной. Комната, напоминающая и корабельный салон, и подмосковную дачу, была пронизана солнцем.
Туров остановился у одной из трех дверей, выходивших в кают-компанию. На двери, на белом картоне, было написано акварелью:
Наш начальник Ваня Шмаков —
Он со всеми одинаков:
В воду гонит нас чуть свет,
Кормит нас ухой в обед.
— Это моя комната, — пробасил Шмаков.
На второй двери была надпись с соответствующим рисунком:
Три веселых поросенка:
Зоя, Настенька, Васёнка.
— Рифма, — сказал Туров, прислушиваясь.
За дверью слышался визг и шепот: там Зоя рассказывала о вчерашней вечеринке и о москвиче.
— А вот! — Шмаков подвел Турова к третьей двери. — Великолепно?
Здесь была надпись:
Техник Чуб, певец реки,
Изучает языки.
Как раз в эту минуту техник Чуб, голый, в одной белой сетке, широкие концы которой болтались на бедрах, пробежал через кают-компанию в свою комнату, оставляя на линолеуме отпечатки босых ног.
— Певец реки? — спросил мастер.
Алехин усмехнулся:
— Врасплох застали.
К обеду техник вышел в белых, тщательно выутюженных брюках, в белой рубашке с отложным воротником, и теперь только мокрые пряди волос выдавали в нем того самого пловца, который, увидев катер, плыл саженками с середины реки.
Турова за столом познакомили с практикантками — Настенькой в синем комбинезоне и белых тапочках и Васёнкой, толстенькой смешливой девочкой с желтыми бусами на шее. Шмаков представил свою рослую, медлительную жену.
Всех интересовал эксперт, приехавший за черным дубом, но было ясно, что он не загостится на брандвахте: Алехин торопил с обедом, подталкивал к столу Тараса Михайловича, Мишу, и как только все уселись, принялся сам разливать по тарелкам красный ягодный суп.
Шмаков сразу обратился к делам. Всем своим видом он показывал, что суматоха, начавшаяся со вчерашней телефонограммы, его не касается. Это был азартно преданный своему делу человек. За обедом Шмаков потребовал, чтобы Алехин «взял за воротник» начальника пристани. Утром он хотел передвинуть свою брандвахту на новое место, но грузовой пароход отказался буксировать.
— Возьми ты их за воротник! — кричал Шмаков, имея в виду и капитанов, и начальника пристани.
— Как же, сейчас возьму! — Алехин мрачно улыбался.
Были и другие неприятности у Шмакова: плетневые рабочие собирались уходить в колхозы на уборку, леспромхоз задерживал присылку жердей. Шмаков настаивал, чтобы сегодня же «взять их всех за воротник». Потом, проглотив несколько ложек супа, он спокойно и даже пренебрежительно сказал:
— А если карчу хотите — покупайте у меня.
— Не карчу, а черный дуб, — поправил Алехин. — Тоже купец!
— Тю-ю! Какой я купец, я служба.
— Топорик и якорь.
— Я сибарит, — с достоинством сказал Шмаков. У него получилось: «сибарыт».
Туров рассмеялся. Ему и тут понравилось. Удивительная командировка! Девушки хихикали, шептались, весело поглядывали на него. Когда, хозяйничая за столом, Васёнка пробегала мимо подруг, они задерживали ее и что-то шептали.
— Знаю, знаю! — с отчаянием выговаривала Васёнка и руками шарила по спине: сзади у нее оборвалась пуговка, в разрезе платья была видна смуглая кожа.
Туров не знал, на чем сосредоточиться — на пышных ли оладьях, или на медлительной жене Шмакова, неумело стрелявшей глазками, или на разговоре Алехина со Шмаковым. С вечера Туров заметил, как торопится Алексей Петрович, как он взъерошен, — сейчас это его забавляло.
— Остановимся здесь, Алексей Петрович, на денек! — Туров положил руку на сердце.
— Денис Иванович, я вас не понимаю. Вы в командировке.
— Уж очень забавный народ.
С неохотой согласился Алехин на просьбу мастера — полчаса отдохнуть в комнате Шмакова, где все-таки было прохладнее, чем на катере.
В комнате, куда солнечный свет проникал сквозь холщовые занавески, все время раздавался смех, то раскатистый — Шмакова, то тихий, плещущий — Турова. А когда затихало здесь, был слышен разговор и смех за стеной, в комнате практиканток.
Туров дождался, пока Шмаков и Алехин задремали, вышел в кают-компанию и постучал в дверь практиканток. Ему открыла Зоя.
— Ой, здравствуйте! — шепнул Туров.
— Чего вам надо?
— Хотел посмотреть на вас на прощание. Нельзя?
— Ну, пойдемте на корму. Там посмотрите.
Вышли на корму.
— Будет гроза, — сказала Зоя.
На небе не было ни облачка, все оцепенело.
— О чем говорить? — спросила Зоя. — Вы любите танцевать?
— Я толстый, чтобы танцевать.
— Тогда вы должны отлично плавать, — сказала Зоя и зажмурилась, вообразив Турова в трусиках.
— А что, давайте купаться, — сказал Туров.
В лодке отплыли в сторону от брандвахты, и Зоя, раздевшись, прыгнула в купальном костюме в воду.
Сняв брюки, стащив рубашку, Туров тоже полез в воду. Здесь было по грудь. Туров всхлипнул от удовольствия; забирая воду ладонью, он мочил жирную грудь и плечи.
Зоя подплыла к нему. Ее мокрое лицо смеялось.
— Зачем вы дразните Алехина? — спросила она, вдруг став серьезной.
— Дразню?
— Он торопится, потому что хочет знать. Он просто влюблен в свои карчушки. Целый год мучился с этим деревом, а вы, как нарочно, задерживаете его.
На корме брандвахты показался Алехин.
— Зоя, назад! Ты куда гостя увела? Ехать пора.
— Мы сейчас. Мы тут разговариваем.
Володя вышел со шваброй на палубу катера. Он был так мрачен за работой, что Алехин только и сказал:
— Опаздываем, Володя. Баланда этот Шмаков. Рабочих услал на рубку хвороста, вот у них, видишь, и выходной. Нарочно устроил, чтобы нас не пропустить. Делать им нечего, задерживают.
Рулевой яростно протирал палубу.
— Я так не могу, Алексей Петрович, — сказал он, не глядя на начальника. — Народу набрали, как на паром. В кубрик войти нельзя, загадили катер. На тенте — чистый табор, лодки на двух бортах.
— Ну, ну, ты не сердись, — сказал Алехин. — Такой случай. И с экспертом будь повежливее, а то что же это: «уравновесьте», «не топчитесь»! Нельзя так, человек из центра приехал.
— Подумаешь, правительственное лицо! — Рулевой окунул швабру в ведро и решительно обернулся в сторону реки: Зоя помогала Турову взобраться в накренившуюся лодку. — А это что? Девушку лихорадка трясет, а он ее тащит купаться! За это морду бьют!
Его лицо омрачилось злобой, губы дрожали. Алехин покачал головой, невнятно пробормотал: «Влюблен, влюблен», — и ушел будить моториста.
