Николай Атаров - Избранное
Катер шел по реке, наполняя стуком мотора тихий простор меж берегов. Солнце сияло в стеклянных стенах рубки. Володя вращал штурвальное колесо, и пятна света медленно перемещались по его плечам и лицу.
С биноклем на груди, невыспавшийся, Туров вышел на бортовой обнос.
У левого борта шла на буксире четырехвесельная лодка, прижатая к катеру. Рядом с караванным сидел в лодке его сынишка Миша, а под скамейкой, свернувшись клубком, дремал лохматый щенок.
Тарас Михайлович с засученными штанами свесил голые ноги за борт и шевелил пальцами в быстрой воде. У него был безмятежный вид человека, которому отныне предстоит наблюдать только солнце да воду, да отражение своих ног в воде. А мальчик, наверное, не понимал этого счастья, — он сидел, серьезный и тихий, недоверчиво поглядывая на Турова.
Перед отплытием Алехин познакомил Турова с пропагандистом и, кстати, внимательно осмотрел его лодку. В ней были связки книг, ящик с мылом, аптечка, баян в черном футляре, рыболовные снасти — все то, что под брезентом возят с собой в лодках затонские работники, выезжая по разным надобностям к бакенщикам на линию.
Алехин про себя даже подивился, как быстро собрался Тарас Михайлович.
Поверх всего лежал в лодке волейбольный мяч.
— А это куда же? — спросил Туров, не знавший с утра к чему привязаться. — Василий Иванович, это, никак, вам играть с мамочкой! — крикнул Туров Васнецову, который душевно о чем-то беседовал с Зоей в каюте. — Куда это? — тихо повторил Туров, сдерживая смех.
— Тоже сгодится, — пробурчал Тарас Михайлович; он в первый раз выезжал к бакенщикам и сейчас догадался, что мяч прихватил без всякого смысла. — Вот, видите, и насмешил! — сказал он, словно затем и взял мяч, чтобы насмешить людей.
Уже третий час Тарасу Михайловичу все не давали забыть о мяче, и более всех веселился Туров.
— Аут! Аут! — кричал, высовываясь из машинного отделения, моторист Толя, а рулевой ни с того ни с сего нажимал на клаксон, означая этим судейский сигнал на волейбольной площадке.
Сын Тараса Михайловича насупился, обиженный за отца: ему это не нравилось.
Но московский мастер смеялся не только над волейбольным мячом.
Катер плавал под номером, состоящим из четырех цифр, — трудно упомнить; к каждому случайному своему пассажиру Алехин приставал с просьбой придумать для катера название, чтобы оно было красивое, звонкое, но чтобы при этом букв было по числу форменных ведер, стоявших в ряд на штурвальной рубке. Чтобы можно было написать по букве на ведре. А ведер было пять.
— Что, Денис Иванович, придумали? — спросил Алехин Турова.
— Ведер маловато, — с улыбкой ответил Туров.
— Слова не подберешь сильного, — отозвался из лодки Тарас Михайлович, сразу повеселев, и даже вытащил ноги из воды. — Видно, так и останется твой катерок нехристем.
— Баланда.
— Вот было бы семь ведер, — продолжал мастер, — пожалуйста, готово: «Быстрый». И на шесть ведер, пожалуйста, — «Скорый».
— В том-то и дело, — согласился Алехин.
— А тут, если из пяти… Разве что «Тихий».
— Ну, это вы зря!
Катер шел, как мог, быстро: выталкивал к берегам две сильные волны. Но и через два часа все не исчезла из глаз красная крыша усадьбы на холме, где теперь лучший в стране конесовхоз.
Босой моторист, подпрыгивая на горячих листах обшивки, пробежал по борту.
— К ночи доберемся, Алексей Петрович? — спросил он, приоткрыв дверь рубки.
— Если под мостом не задержат.
У железнодорожного моста катер всегда задерживали, часовой вызывал начальника охраны, а если его, на беду, не оказывалось, приходилось ждать. Часовые были неумолимы.
Тарас Михайлович в лодке играл с Туровым в шахматы. Они прогнали Мишку в кубрик, к «дяде Васе», и разложили доску на футляре с баяном, Алехин прислушивался, не «мельтешит» ли караванный. Нет, игра шла всерьез. Москвич обыгрывал Тараса Михайловича, судя по тому, как бесцеремонно выказывал он свое пренебрежение к партнеру.
Тарас Михайлович хватался за все фигуры, а Туров с младенческим выражением лица ловил его за руку.
— Вы ведь не на рояле играете! Постеснялись бы.
И, словно ожегшись о фигуры, караванный дул на пальцы, открывая крупные белые зубы, но через минуту снова размахивал в воздухе ферзем или пешкой.
Алехин заглянул в кубрик: там сидел Васнецов, лодка которого шла на буксире с правого борта. В очках на горбатом носу, с книжкой в руках, бакенщик имел вид благолепный и строгий. Он был сердит на зятя. В другую минуту Алехин, взглянув на него, сказал бы: «Благословите, отец бакенщик», или еще что-нибудь в этом роде, юмористическое. Но сейчас и ему было не до того, а Васнецов, отведя глаза от книги, так посмотрел на Алехина, что тот, ничего не сказав, удалился.
В каюте Зоя, которую Алехин взял с собой, чтобы «подбросить» на брандвахту, снимала с ватмана следы карандашей. На белом потолке и стенах каюты играли пятна света, отраженные от воды.
Пол, крытый линолеумом, авиационные часы, вделанные в стену, шелковая шторка на алюминиевых кольцах, делившая каюту поперек, — все это, любовно подобранное Алехиным, благодаря солнцу, проникавшему в носовое окно, сияло так празднично, точно московский мастер уже признал черный дуб.
Алехин решил помочь Зоеньке, но она только взглянула на него, и он, махнув рукой, вышел из каюты. Положительно, ему не было места на этом маленьком катере и не с кем поговорить.
Впереди виднелся паром с людьми и телегами. Катер замедлил движение.
С парома кричали, махали руками.
И вдруг Алехин, не сдерживая больше веселого нетерпения, подбежал к сирене и изо всех сил крутнул. Катер завыл, и суматоха на пароме увеличилась. Стоявший на берегу у паромного ворота подросток кричал паромщикам:
— Давай! Крути!
Так катер и пролетел мимо испуганных колхозников, отпрянувших от барьеров парома.
Алехин смутился; не глядя на Володю, он бросил ручку сирены, сказал:
— Теперь скоро мост.
И действительно, вскоре за одним из поворотов реки возник железнодорожный мост. Он высился тяжелыми фермами над сонной водой. Было то время лета, когда река входила в межень, два крайних прибрежных мостовых быка стояли на сухом месте.
Все, кто был на катере (и даже бакенщик, заложив очки в книжку), вышли на левый борт. Туров, стоявший позади Зои, ущипнул ее за локоть.
— Уравновесьте катер! — строго крикнул Володя, обращаясь к пассажиру, и Туров послушно перешел на правый борт.
Володя был единственным человеком, который не только не выказывал знаков уважения инспектору лесоэкспортной конторы, но, наоборот, мрачно покрикивал на него. Еще вчера догадавшись о том, что причина такого поведения — низменная ревность, мастер молча сносил его окрики и даже это унизительное «уравновесьте», которым Володя в третий раз в присутствии Зои подчеркивал полноту, если не сказать — даже некоторую тучность, Турова.
Катер приблизился к мосту, а часовой все медленно шагал вдоль перил, не обращая на реку никакого внимания. Внезапно он остановился и, как будто только что заметив катер, крикнул:
— Стой! Подрули к берегу!
— Баланда! Давай подрули, Володя, — вздохнув, сказал Алехин.
Начальник охраны, как и следовало ожидать, был на станции. Туров предложил поваляться на песке, — сбывалось его вчерашнее желание. В лодке бакенщика на берег отправились Алехин, Туров, Тарас Михайлович и Васнецов и скоро валялись голые на жарком песке, под полуденным солнцем.
Гость лежал на спине, закрыв лицо трусиками, его белое пухлое тело сразу покрылось потом. Рядом лежал худой и смуглый Алехин. Тарас Михайлович прилег с Васнецовым, — он хотел воспользоваться случаем, испытать силы, провести первую беседу с бакенщиком.
В блеклом полуденном небе рисовался цепной остов моста, и было видно, как ходит по нему маленькая фигурка часового. Больше ничего не было вокруг, кроме солнца, песка и воды.
Они пролежали минут пять молча.
Алехин прикрыл глаза и погрузился в плывущее розовое марево.
«Все вокруг вечное, — подумал он, — да, вечное». Он поднялся на локте, — даже мост показался ему сейчас частью вечной природы. Он бросил взгляд на мастера, и ему стало смешно от своих мыслей. Он вспомнил, как, шлепая по воде толстыми ножками, Туров первый выскочил из лодки и ухватился за уключину. «Как это поют? Эх, дернем, подернем!» — запел он, и лодка уткнулась в песок.
Сейчас Туров гладил себя по животу.
— Жарко! — простонал он и повернулся, подставив солнцу белую спину, — она была в песке.
С реки доносились веселые голоса и смех: Зоя, Володя и Миша купали щенка.
Шагах в десяти, на песчаном гребне, разговаривали караванный и Васнецов. Тарас Михайлович что-то неторопливо объяснял бакенщику.
— Попа просвещает, — сказал Туров и лениво ткнулся лбом в песок.
