Александр Бартэн - Всегда тринадцать
Комнатка заполнилась людьми. Они переговаривались тихо, двигались бесшумно, а один, подойдя поближе и наклонясь над изголовьем, спросил:
— А сейчас как себя чувствуете? С минуту на минуту должен быть доктор!
Казарини догадался, что это Костюченко, но уже не мог отозваться на его слова.
Смерть была совсем близко. Опять забытье. И опять просвет.
Не оттого ли старик пробудился, что рядом — у самой постели — кто-то громко всхлипнул. Заставил себя приоткрыть глаза. Увидел Иру Лузанову и быстрые слезинки, стекающие к вздрагивающему подбородку. Ему захотелось (значит, еще не все померкли желания!) — захотелось утешить девушку, сказать ей: «Зачем же плакать? Да и смотреть на меня — такого старого и некрасивого — не надо! Лучше полюбуйся афишами над кроватью! Видишь, каким я когда-то был — красивым и статным, молодым, как и ты!»
Затем, переведя глаза, увидел Матвея Столетова и снова припомнил первые, еще ребячьи его пробы на манеже. Было тогда Матвею не больше пяти-шести годков, и он испуганно ежился на широком лошадином крупе, а лонжу держал Николо Казарини, и легкое тело мальчика почти не оттягивало веревку. Когда же отец недовольно хмурился, Николо его утешал: «Не все сразу! Мальчишка должен в себя поверить!» Давно это было, очень давно. Ты, верно, Матвей и не помнишь. Сам теперь отец, и сам обучаешь дочку!
И еще (доктор подошел к постели, наклонился, проверяя пульс) старик увидел Анну. Глаза ее, так жестко сверкавшие вчера, были сейчас расширены горем.
Ах, как мало оставалось времени, чтобы объяснить внучке, в чем ее ошибка. Как хотелось ей сказать: «Ты же, Аня, еще молода: тебе еще жить и жить. Так живи же по законам сердца. Оно перестает быть сердцем, если теряет душевную щедрость. Ты слышишь, Аня?» Словно что-то угадав, она порывисто наклонилась, прижалась губами к старческой руке.
Теперь, когда позади остался безмолвный разговор со внучкой, Николо Казарини мог окончательно попрощаться с манежем — с той прекраснейшей землей, на которой прошла его жизнь. Мог, как и подобает куражнейшему жокею, в последний раз разбежаться на курсе, исполнить такое немыслимое сальто, что зал — на краткий миг обомлев — тут же разразится бурей восторга.
Николо услышал этот восторг, слабый отблеск улыбки тронул его лицо, и оно разгладилось навстречу смерти. Доктор, отступив от постели, переглянулся с Костюченко. И опять, переговариваясь с соседками, в конюшенном стойле заржала лошадь. Анна, наклонясь, прикрыла холодеющие веки.
Минутой позже — только сейчас узнав о том, что происходит во флигельке, — появился Леонид Леонтьевич Казарин. Артисты, расступившись, пропустили его вперед. Стал возле Анны. С чувством шепнул: «Вот и все! Покинул нас дедушка!» Она не отозвалась, брезгливо полуотвернувшись.
2
Дверь во флигелек осталась раскрытой. На узкой постели лежали останки того, кто некогда почитался славнейшим цирковым артистом, а затем, с течением лет, всеми был почти забыт. Но ведь вот что примечательно: именно теперь, когда погасла жизнь Николо Казарини, — именно теперь о нем вспомнили как бы заново, опять заговорили как о близком, живом: «Ну как же, как же! Всю Европу объехал! Громче не было имени!» Выходит, не все забрал с собой старый жокей. Добрую память оставил о себе.
Настал день похорон. На постаменте, окруженном цветами, возвышался гроб. Артисты заняли первые ряды партера, а потом, когда зазвучала траурная мелодия, постепенно стал заполняться весь зал. Прожекторный луч, падая из сумрачной высоты, освещал и гроб, и почетный караул, сменявшийся каждые три минуты.
Заняли место в карауле и ближайшие родственники покойного — Анна Сагайдачная, Леонид Казарин. Они стояли у гроба, лицом друг к другу, и не могли не встретиться взглядом. Все равно и сейчас глаза Анны оставались холодными, неприступными, словно не замечали, что Казарин всем своим видом хочет сказать: «Ах, Аня, Аня! Думаешь, мне легче?»
За несколько минут до начала гражданской панихиды в зале появился Сагайдачный: вперед он не прошел, остался стоять в проходе. Никто, разумеется, не мог утверждать, что Сагайдачный причастен к смерти старого Казарини. И все же артисты шепотом пересказывали друг дружке, что накануне — поздно вечером, уже после представления — во флигельке разыгралась какая-то тяжкая сцена: во двор доносились необычно громкие голоса, а затем, распахнув наотмашь дверь, Сагайдачный быстро вышел вместе с Анной, за ними Зуева. Последнее имя артисты произносили с особым ударением: «Понимаете? И та и другая — обе оказались во флигельке. Надо думать, разговор произошел нешуточный!»
Да, он был нешуточным. Но окончился не во флигельке. Ночью, вернувшись в гостиницу, вызвав Анну на балкон, чтобы не разбудить Гришу, Сагайдачный сказал:
— Ничего ты не поняла. Как видно, находишься в таком состоянии.
— Неправда! Во всем отдаю себе отчет!
— Кабы так! На каком основании приревновала меня к Надежде? Потому, что включили ее к нам в программу? Так вот, запомни: никакого отношения к этому не имел и не имею. И еще запомни: с того дня, как сюда приехали, я ни разу с ней больше не встречался!
Анна порывисто двинулась, что-то хотела объяснить, но Сагайдачный круто отстранился:
— Безжалостная ты. Теперь-то вижу. Безжалостная, черствая! Семью сохраним, но только ради сына. Ты и это запомни!
Траурная мелодия звучала в зале. Опять и опять сменялся караул. Теперь в него стали Костюченко и Петряков, партгрупорг и дирижер оркестра. Двери в цирк раскрыты были настежь, и люди, поначалу привлеченные любопытством, постепенно затихали, приобщались к торжественно-скорбному молчанию. Опять сменился караул. К постаменту подошли Вавочка Никольская и Маргоша Столетова, возложили еще один букет цветов.
Гражданская панихида была краткой. В цирке не умеют, да и не любят много говорить. Но то, что было сказано, — сказали от души. Взял слово и Рузаев. От имени коллектива драмтеатра он высказал искреннее соболезнование:
— Только раз видел я покойного, но мне запомнилась эта встреча. Дело было весной. Зашел я поглядеть, каким стал цирк после ремонта. Зашел, а тут как раз манеж трамбуют, и работой этой заправляет Николо Казарини. Познакомили нас, и рассказал он мне, какое сложное дело — добротный манеж обеспечить, глинувыбрать для его площадки, смесь опилок с песком. До последнего вздоха Казарини был предан цирковому делу!
Затем, вытянувшись длинной цепью, артисты прошли мимо гроба. И все время, пока длилось прощание, не умолкала траурная музыка. Не умолкла она и тогда, когда Торопов, Лузанов, Буйнарович и один из униформистов подняли гроб с постамента, понесли на плечах к выходу. Прах, лежавший в гробу, для Буйнаровича был слишком легок — силач потому и чувствовал напряжение, что подобная легкость была почти непосильной для него.
На площади ждал грузовик, задрапированный черным и красным. Гроб установили на платформе кузова, и шествие двинулось, в пути привлекая все больше народа. Спереди, прислоненная к кабине водителя, виднелась надмогильная тумбочка: имя покойного, а над ним эмблема советского цирка — гимнастка, парящая на трапеции, устремленная к пятиконечной звезде. Идя за медленно движущимся грузовиком, Сагайдачный видел эту эмблему, и, возможно, именно она вернула его мысли к дочери: «Где-то сейчас Жанна? Неужели опять исчезнет из виду?» А дочь была совсем невдалеке, тоже шла в толпе провожающих.
То предложение, что сделал Никандров, когда после представления выходили из цирка, не только взволновало ее, но и показалось сперва невозможным. Как же так? Покинуть завод, расстаться с товарищами по цеху, с той ясной и устойчивой жизнью, какую нашла среди них? Однако именно заводские товарищи, поздравив Жанну с выступлением на стадионе, в один голос сказали: «Да ты прямо как артистка выступила. Грешно, если не будешь совершенствовать талант!» А Никандров в конце концов решительно заявил: «Ни к чему больше терять время. С директором цирковым я знаком. Завтра же сходим и переговорим!» — «О чем?» — «Чтобы разрешил у себя под куполом репетировать. Совсем другое дело, чем в спортивном зале!» Ради этого разговора и отправились назавтра в цирк, но, придя, встретили похоронную процессию и присоединились к ней.
В полдень процессия достигла кладбищенских ворот. Легкие облака летели по небу. Соседние сопки покрывала сосна, а здесь вдоль ограды каждым листком шелестели березы. Вскоре гроб опустили в землю, первые комья ударились о крышку, потом тяжелыми, полными заступами засыпали могилу, холмик поднялся, и Варвара Степановна Столбовая (впервые после болезни вышла она из дому) поклонилась низко: «Спи спокойно, родной!»
Шли назад, разбившись на отдельные группы, разглядывая надмогильные памятники: некоторые из них — покосившиеся, густо обросшие седым мхом — относились к тем временам, когда еще в помине не было нынешнего Горноуральска.
