Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Обутая в комнатные тапочки, неслышно вошла Надюша. Остановилась возле дивана. Смотрела на Холмова, не зная, спит он или не спит.
— А! Надюша! — подал голос Холмов. — Мне очень хорошо на этом прекрасном диване! Лежу вот и мечтаю.
— О чем?
— О разном. Лезут в голову всякие думки.
— А как твой капкан? Анализ крови показал, что ничего опасного нету.
— Совсем не слышно боли, — глядя на улыбающуюся Надюшу и сам не в силах сдержать улыбку, сказал Холмов. — Будто ее и не было. Просто чудо! Спасибо тебе, Надюша, за врачевание. Я могу встать?
— Благодарность, так и быть, приму, а встать не разрешаю.
Она зажгла свет, портьерами затянула окна. Потом подсела к Холмову и, глядя на него все с той же белозубой, прелестной улыбкой, сказала:
— Алеша, к тебе брат просился. А я не пустила, думала, что спишь.
— А где он?
— Ужинает. Гриша распорядился, чтобы он к нам приехал. Да и чего ради сидеть ему в Ветке?
— Скажи, чтоб вошел.
Надюша ушла позвать Кузьму. Хмурый, обиженный, он подошел к брату и, переступая с ноги на ногу, не знал, что сказать.
— Лежишь?
— Приходится.
— Плохие у нас получаются делишки. Опять нету движения.
— Не гожусь, Кузьма, для движения. — Холмов приоткрыл плед и показал забинтованную ногу. — Но мне уже лучше. Дело идет на поправку. Поживи пока тут, отдохни. Хозяева — люди хорошие.
— Оно-то так, хозяева, вижу, хорошие, да только нужно нам двигаться, — стоял на своем Кузьма. — Сегодня солнце садилось без туч, погода, кажись, повернула на улучшение. В самый бы раз тронуться в дорогу.
— Завтра тронемся.
— Умеешь завтраками кормить. — Кузьма помолчал, потоптался. — Ну что ж, пойду к коню. — И не уходил. — А эта, Евдокия, ух как обрадовалась! И все бабы возрадованы. Ходять по хатам и объясняют, что ихняя взяла. Это верно, братуха, будто в Совете им сказали, что картошку можно копать беспрекословно?
— Верно.
— Подсобил-таки? Выручил? Бабы сильно тебя благодарять. Это, конешно, хорошо, что людям от тебя имеется польза, а все ж таки засиживаться нам тут нечего. Сколько еще шагать и шагать.
Когда удрученный Кузьма, постояв немного, ушел, в комнате появилась Надюша, говоря:
— Алеша! Что-то брату твоему у нас не по душе. Молчит, дуется.
— От природы такой неприветливый. А тут еще на меня обозлился.
— За что?
— Обещал сегодня тронуться в дорогу, а вот лежу.
— Не по своей же вине. Алеша, хочешь чаю? — спросила она. — Поужинаем, когда придет Гриша, а сейчас попьем чаю. У меня есть отличное варенье. Из лесной ежевики. Домашнего приготовления.
С проворностью заботливой хозяйки Надюша придвинула к дивану низкий полированный столик и поспешила на кухню. Вернулась в белом, с кружевной отделкой фартуке, с подносом. На столе появились два фарфоровых чайника, стаканы в красивых, черненого серебра, подстаканниках, сахарница, масленка со сливочным маслом, ваза с вареньем из ежевики. Наливая в стаканы чай, Надюша говорила, что Григорий вот так каждый день с утра и до вечера на работе, что нет у него времени даже подойти к своим книгам.
— Сколько их на полках непрочитанных и даже не взятых в руки, — со вздохом сказала она. — А вот те, видишь, лежат еще в пачках. По почте получили из Ленинграда. Гриша просил букинистов, упрашивал, торопил раздобыть ему какие-то важные книги по Древнему Востоку. Книги были раздобыты, и вот они лежат, и некогда их распечатать. Я уже не говорю, что половина его зарплаты идет на книги. А для чего? Для того только, чтобы показать, что он не такой, как все.
— А как у Григория с научной работой? — спросил Холмов, сидя на диване и прикрывая ноги пледом. — Закончил свой труд о демократии?
— Замучился Гриша с этим трудом. — Она посмотрела на Холмова без улыбки, и в глазах ее заблестели слезы. — И труд этот, Алеша, только для того, чтобы показать себя. Я ему говорила: Гриша, брось эту затею. Зачем изнурять себя, ведь у тебя и так много дел по району.
— А он что же?
— И слушать не желает. — Слезы душили ее, и она, приложив платок к глазам, заплакала. — Трудная у нас жизнь, Алеша. Детей нет, живем пустоцветами, а тут еще это его оригинальничание.
— Зачем же слезы, Надюша?
— Не могу, — говорила она, прижимая платок к глазам. — Я же вижу: творится с ним что-то неладное. Кому все видно? Жене… Став секретарем райкома и занимаясь наукой, Гриша возомнил себя и великим и непогрешимым. Это, скажу тебе правду, меня пугает. Поговори с ним, Алеша, открой ему глаза.
— Что же ему скажу?
— Ну хоть что-нибудь. — Она попробовала улыбнуться и не смогла. — Скажи о себе. Ты был и не на такой должности, а с тобой же этого не было?
— Видишь ли, Надюша, что-то похожее, возможно, было и со мной, — грустно сказал Холмов. — Самомнение — заболевание опасное. Думаю, советы тут не помогут… Так что там Гриша сочинил? Покажи.
Надюша принесла увесистую папку, завязанную синими тесемками, и сказала:
— Вот оно, и Гришино и мое горюшко.
Холмов поставил на столик стакан, положил папку на колени, развязал тесемки. Надел очки и прочитал название: «История борьбы народных масс за демократические права в различные эпохи и на различных стадиях общественной формации, а также развитие и становление социалистической демократии как олицетворение свободы личности в стране победившего социализма». Молча полистал рукопись и, не глядя на Надюшу, сказал:
— Название несколько длинновато. И написано много.
— Много, верно, но кому это нужно! Поговори, Алеша, с ним хоть об этом. Пусть не мучает себя и других. Пусть бросит это. Он тебя уважает и твое мнение ценит.
— Сперва надо бы прочитать.
— Я читала. Поверь мне: все, о чем пишет Гриша, давно написано другими, и написано лучше. А он уперся. Ты же знаешь его характер. Поговори с ним, прошу тебя.
— Хорошо, поговорю.
Глава 30
Находясь в доме своего друга, Холмов пил чай, разговаривал с Надюшей и не знал о том, что Калюжный по телефону уже сообщил о нем Проскурову. И сделал это потому, что еще третьего дня от Проскурова позвонил Чижов и попросил Калюжного, чтобы тот, если в районе появится Холмов, немедленно сообщил об этом.
«Он идет пешком, вместе с ним его брат с конем», — добавил Чижов.
Калюжный воспринял эту просьбу как приказ, а приказ нужно выполнять строго и точно.
Прижимая к уху телефонную трубку и склоняя к столу свою крупную, чисто побритую голову, Калюжный говорил, как обычно говорят военные:
— Андрей Андреевич, докладываю! Он уже у меня!
— Давно?
— Только что.
— Так, хорошо, — слышался в трубку ровный, спокойный голос Проскурова. — Где находится?
— В моем доме. Отдыхает.
— Он здоров?
— В общем, да… Но что-то с ногой у него.
— Перелом? Травма?
— Боль в суставе. Хромает.
— Пригласи врачей. Пусть осмотрят.
— Андрей Андреевич, у меня жена врач. Первая помощь уже оказана.
— Так, хорошо. Ну, что он успел натворить в твоем районе?
— В общем, пока ничего. Все хорошо.
— А если не в общем?
— Была у него стычка в Широкой с председателем стансовета Ивахненко.
— На какой почве?
— На почве неузнавания. Ивахненко его не узнал. Ну, с пылу наговорил, нагрубил.
— Так… Где он ночевал? В вашем районе?
— У нас, в Ветке. У одного рабочего РТМ. Кочергин тот рабочий.
— Этот Кочергин один был с ним ночью или еще кто приходил?
— Что было ночью, не знаю. А утром, как мне сообщили, возле дома Кочергина собралась порядочная толпа.
— Митинг?
— Нет, речей не было, — все так же четко отвечал Калюжный, прижимая трубку к покрасневшему хрящеватому уху. — Преподнесли ему хлеб-соль.
— Это зачем же?
— Еще не уточнил.
— Уточни. А еще что?
— Еще была ему от веткинцев жалоба.
— О чем?
— По поводу урезки огородов.
— И что же он?
— Будто бы ходил по огородам и сам лично осматривал. А после осмотра надел бурку и на коне приехал к Ивахненко. Ивахненко, как на беду, не узнал Холмова. Ну и получилась стычка. Понимаю, некрасиво вышло. А тут еще зеваки разные понабежали. Ну я сразу приехал и все уладил. Сейчас все спокойно.
— Плохо, Калюжный, очень плохо, — сказал Проскуров. — Как же это так, Ивахненко не узнал Холмова? Да он что, этот твой Ивахненко, пьян был?
— Нет, совершенно трезв, — отвечал Калюжный. — Но узнать же Холмова было трудно. Даже невозможно. Поглядел бы сам, в каком наряде он приехал. Лыжный костюмчик, а поверх всего бурка, на голове папаха.
— Людей надобно встречать не по одежде, — тем же ровным и спокойным голосом сказал Проскуров. — Вот что, Калюжный. Пусть Холмов поживет у тебя. Пусть врачи подлечат его. Дня через два-три я приеду. Понял?
