Илья Дворкин - Взрыв
«Если я сейчас же не возьму себя в руки...» — подумал он.
— Петька, а помнишь те три дня? — сипло спросил Шугин.
Петька помолчал. Может быть, улыбался, а может, просто думал, вспоминал.
— Ха! — сказал он. — Кто их не помнит! Клевые были денечки.
— А вы, ребята? — спросил Шугин.
— Я хорошо помню, — сказал Иван.
— И я, — сказал Женька.
Глава пятая
ТРИ ДНЯ
Эти три дня были великолепны.
Шугин дал телефонограмму о том, что бригада устроилась, ознакомилась с участком работ и готова к ним приступить.
Когда выяснилось, что самоходная баржа с компрессором, перфораторами, взрывчаткой и прочим припасов придет дня через два-три, радовались все, кроме Шугина.
Он боялся этих дней безделья, боялся мыслей своих, самоедства. Знал — начнется работа, тогда станет легче.
Для того чтобы подготовить ровную площадку под фундамент, взрыв должен быть направленным, строго рассчитанным. Шугину еще не приходилось работать на гранитном монолите такого объема — весь остров походил на гигантский валун, обросший густой чащей. Сосны были прямыми, напряженными, как латунные струны. Причем поражало, что росли они прямо из камня, который даже у самых корней был целехонек, не раскрошен, будто деревья посадил кто-то в специально пробуренные глубокие лунки. Поверхность острова покрывал тощий слой перегноя — стоило ковырнуть носком ботинка, и сразу обнажалось розовое тело гранита.
Как ухитрились в таком месте прижиться и вымахать на многометровую высоту ядреные сосны — непостижимо. Однако это было, и все тут! Живое яростно цеплялось за свою жизнь.
Когда Шугин думал об этой тихой, невидимой, но упорной — не на жизнь, а на смерть — борьбе, становилось спокойнее на душе. И пропадало невольное раздражение от того, что бригада — взрослые мужики — вели себя как расшалившиеся, оставшиеся без надзора ребятишки.
Вокруг были неслыханно щедрые, еще не тронутые чумой массового туризма места.
Когда Петька Ленинградский с первой же попытки раз за разом вытащил на спиннинг трех приличных щучек, поросячий визг восторга потряс окрестные воды и берега. Все сбежались, охали, восторгам конца не было, а Петька, захлебываясь, горячечно блестя глазами, разводя во всю ширь руки, рассказывал, какая рыбина ушла, сорвалась.
— Ну, ей-богу, крокодил! Чистый крокодил, чтоб я пропал! — выкрикивал он и трясся от возбуждения.
Подошел какой-то пожилой мужичонка с могучим басом, пренебрежительно пнул Петькиных щук ногой, пророкотал:
— Трех недомерков сгубил — и радуется. Постыдился бы, пра слово!
Сплюнул сквозь зубы и ушел.
А Петька, вместо того чтоб обидеться, завопил еще пуще, стал вниз головой и задрыгал ногами, потому что только сейчас понял, в какое райское место он попал.
Потом Костюк вытащил на донку двух страшноватых, извивающихся, как змеи, угрей и леща — розового, будто поросенок, с небольшое блюдо величиной. Костюк не вопил, как Петька, он смешно всплескивал руками и бормотал:
— Ну, братики! Ну, поживем! Ну, братики!
Пятна возбуждения горели на его лице.
А Женька и Сомов целыми днями бродили по лесу, объедались душистой, первозданной земляникой. Они являлись домой к вечеру и таинственно молчали. В ответ на расспросы только улыбались счастливыми улыбками да переглядывались с таким видом, будто только они знают какую-то важную тайну. Их клонило в сон. Они хмелели от этого землянично-хвойного густого воздуха, от солнца, от воды, от неба.
Иван впервые видел настоящий лес. В Крыму такого леса нет. Виноградники есть, фруктовые сады есть, а лес — так себе, и тот только в горах. А свободного, нетронутого, таинственного и свежего — нету. Но, видно, где-то в прапрапамяти Ивана, в генах его жила, дремала до поры любовь к этим вот деревьям, травам, немудреным цветам — любовь и понимание.
Он поразительно быстро запоминал все эти верески, гонобобели, пастушьи дудки, иван-да-марьи, будто просто вспоминал позабытое.
И Женьке нравилось просвещать его. В лесу Женька снова становился мальчишкой — краски были ярки и чисты, звуки звонки, а запахи бесконечно разнообразны. Он видел восторг Ивана, нежность его к зеленому этому миру, светлому и тихому, и любил его, Ивана. Он всех сейчас любил.
А Иван просто не думал о таких вещах, просто было ему очень хорошо, он будто излечивался от тяжкой, затяжной болезни, которой была его жизнь в последнее время, жизнь с Томой.
Но, конечно, больше всех радовался Фома Костюк. И понимал это, пожалуй, один только Шугин. Остальные слишком были заняты неожиданно обретенным щедрым миром и собой в этом мире. А Шугин внимательно наблюдал за товарищами.
У него было давнишнее, с детства еще, увлечение такой игрой: он пытался поставить себя на место другого человека и угадать, что тот чувствует, о чем думает. Удавалось это, разумеется, далеко не всегда, но все-таки он делал заметные успехи. В техникуме частенько поражал, а то и пугал ребят и девчонок своей «сверхъестественной» проницательностью. Он с важным видом утверждал, что иногда отчетливо улавливает телепатические сигналы собеседника — телепатемы. «Правда, — говорил он, — бывает это не часто и очень утомляет меня, но факт есть факт: я иногда читаю чужие мысли. Мне и самому порой неприятно это и страшновато, но ничего не могу поделать — таким уж я уродился».
Многие верили, горячо убеждали Юрку сходить к ученым, рассказать про свои необыкновенные способности. Он озабоченно кивал. Да-да, говорил, надо бы пойти, да все недосуг, и неудобно как-то, неловко — ишь, скажут, выскочил, ясновидец какой лженаучный!
В душе Шугин веселился — ему нравилось водить за нос простаков, казаться таинственным и загадочным человеком. Но потом он стал замечать, что девчонки сторонятся его, да и многие ребята тоже — кому охота, чтоб твои мысли читали! И Шугин понял — пора такие шутки кончать, люди не любят, когда посторонние лезут им непрошено в душу. Это был ему урок.
И теперь, вспомнив старую игру, наблюдая за товарищами, он держал свои выводы при себе.
Все-таки это была отличная игра. Она позволяла взглянуть на мир другими глазами, с другой, непривычной точки зрения. И порой помогала замечать интересные вещи.
Чем озабочен Сомов, Шугин понял еще после того тяжелого разговора в прорабке. Ясно было, что семейная жизнь Ивана не удалась. Он видел его жену и поразился странному несоответствию этих людей.
Кудрявцев пребывал в восторженном состоянии и душевном покое. Шугину завидно было глядеть на него — ходит человек как лунатик, гладит желтые стволы сосен, нюхает землянику и улыбается, счастливый. И ничего ему не надо, только бы длилась подольше эта жизнь.
А вот что происходило с Ленинградским, Шугин понимал плохо. Томился он чем-то, но чем? Ходил, будто искал что-то. А что?
Как ни странно, сложнее всего было понять Фому Костюка. Странно потому, что на первый взгляд он казался самым понятным из всех. «Добытчик», — с ухмылкой говорил о нем Ленинградский. И постороннему человеку могло показаться, что так оно и есть. Но Шугин-то не был посторонним и знал, что Петька не прав, да и не верил он, будто тот всерьез думает так о Костюке.
Фома Костюк, человек с лицом желтым, как у японца, от долголетней работы с аммонитом... Он развил бешеную деятельность в эти три дня.
Первым делом тщательно и любовно переложил старую, полуразвалившуюся коптильню. Выстрогал новенькие вешала, вместо гвоздей приладил на них аккуратные ряды березовых колышков. Рыба рядками насаживалась головами на эти колышки, и ржавчина не трогала ее.
Шугин не переставал удивляться разнообразию знаний и умений Фомы. От него он узнал, что для копчения рыбы или мяса самые лучшие дрова — ольховые, а для солки бочка должна быть из липовых клепок, а рябина незаменима для рукояток молотков или кувалд — при любом ударе не отобьешь ладони, рябиновая рукоятка спружинит. И еще, и еще — бесконечное количество неведомых прежде Шугину чисто практических вещей.
А чего только не умел Фома! Нашел где-то рассохшуюся старую бочку, обтесал каждую клепку стамеской, укоротил, набил новые обручи, и получился бочонок — загляденье! Приготовил особого состава рассол — тузлук (оказалось, чтоб засол был хороший, надо проверить тузлук очищенной картофелиной — если плавает у самой поверхности, значит, все в порядке), засолил пойманных Петькой судачков, и уже через два дня бригада лакомилась удивительно нежной и вкусной рыбой. А от копченых угрей за уши было не оттянуть. Шугин понимал, что Фома делает все это, трудится как муравей просто потому, что не умеет сидеть сложа руки, не может — и все тут, тоскует от безделья.
Понимали это и остальные. И Петька тоже. Видели — не для себя человек старается, для всех.
Но Ленинградский не мог отказать себе в удовольствии подразнить Фому — добродушного человека. Тот только отмахивался, как от назойливой мухи, ворчал что-то себе под нос и продолжал свои хозяйственные хлопоты.
