Илья Дворкин - Взрыв
Приехал в Ленинград счастливый, очень доверчивый человек Иван Сомов, и вот тут-то и подстерегла его большая беда.
Ничто сперва не предвещало этой беды. Наоборот! Дали место в общежитии — в комнате три человека, славные ребята, без фокусов, добродушные. Правда, поселился Иван не в самом Ленинграде — пригороде, неподалеку от карьера, где шли работы, но это были сущие пустяки: полчаса пути электричкой — и в городе. На работе тоже все шло хорошо. Поначалу ребята приглядывались — такое уж ремесло: возьмешь одного какого-нибудь свистуна безрукого, а он один всю бригаду отправит к праотцам.
Иван понимал все это, усмехался про себя — глядите, вот он я, весь как на блюдечке. Посмотрели недельку, попытали делом, видят — может человек, и стал Иван своим. Друзей, правда, не заводилось как-то, а просто приятелей Иван находить не умел. Да и как найдешь?! Не армия. Отработали и разлетелись — у каждого свои заботы и дела.
Иван оставался один. Уезжал в Ленинград, часами бродил по городу — любовался. Потом, усталый, с горящими, распухшими ступнями, возвращался в свою комнату, валился на кровать и засыпал. С утра — на работу, потом снова бесконечные прогулки, кино, и снова спать. И так много дней подряд. И стал Иван тосковать.
Ох как нужна ему была в те дни живая душа!
Он пристрастился писать длиннющие письма матери и Иринке. С жадностью каждый день перебирал почту, ждал ответа. Мать писала аккуратно и обстоятельно про свои болезни, про соседей — кто помер, кто уехал, кто родился. Иришка отвечала на три письма одним — в пять торопливых, летящих строчек, в большинстве своем состоящих из восклицательных знаков. Длиннее ей писать было некогда — жизнь ее была беззаботна и пестра. От ее писем Ивану становилось еще сиротливей.
И вот тогда-то появилась в его жизни Тамара.
Познакомились они на празднике. Был Новый год. В общежитии сдвигались столы, создавались, роились компании. Неприкаянно слонявшегося Ивана пригласил сосед по комнате к своим друзьям в город. За столом шел дым коромыслом: пели, хохотали — все как должно было быть.
А Иван сидел на краешке стула, потягивал теплое, кисловатое пиво, внимательно глядел, слушал и смертельно завидовал веселой непринужденности других парней.
Не умел он так.
На Ивана не обращали внимания, каждый был занят самим собой — производил впечатление, подавал себя.
Но вскоре большинству надоело производить впечатление, стали оглядываться по сторонам. И тогда Ивана заметили. Если сказать правильнее, заметили не самого Ивана, а его пустой стакан.
Сидит человек и не пьет. Непорядок. Девушки застыдили, запрезирали его, засомневались в его мужской доблести и заставили в конце концов кавалера медали «За отвагу» выпить целый фужер чего-то ядовито-зеленого на цвет, жгучего и приторно-сладкого на вкус.
И через несколько минут, когда обалделый Иван отдышался от этой гадости, все вокруг чудесно изменилось. Девушки стали все до одной удивительно милыми и красивыми, а парни до того остроумными и славными ребятами, что у Ивана от умиления выступили слезы на глазах.
Какие люди вокруг!
И тут он увидел Тамару. И это уж было что-то неслыханное — просто экзотический какой-то цветок: волосы черные будто ветром разметало, глаза горят, во рту два золотых зуба сияют — диво дивное!
Иван встал, подошел к ней, вежливо расталкивая попадавшихся на пути людей, и прямо, как солдат, кавалер главной медали, все ей сказал. И про цветок, и про глаза — про все. И еще про то, какая она вся чистая и нежная, будто голубка.
На миг все притихли, и в этой тишине экзотический цветок только пропел:
— То-о-ма!
И протянул руку.
Невероятно! Еще не веря, Иван осторожно взял узкую горячую ладошку, отозвался хриплым шепотом:
— Иван. Меня Иваном зовут.
И вдруг все стали ужасно громко хохотать.
Но Тома вдруг цепко и твердо взяла Ивана за руку, нахмурилась и сказала:
— Видеть не могу этих кретинов! Этих ржущих коней! Ноги моей здесь не будет! Пошли!
Иван недоуменно оглянулся и тотчас понял, как глубоко он заблуждался всего лишь несколько минут назад.
Действительно, какие у всех вокруг глупые красные лица! И смеются все как-то неестественно, деревянно. А девушки? Куда исчезли красивые девушки? Эти серые мышки красивы? Где были его глаза?!
Иван испугался. Может, и Тома исчезла, его Тома? Он резко обернулся и рассмеялся облегченно. Не-ет, его Тома была здесь — еще лучше, еще прекраснее, чем прежде. Она хмурилась и что-то быстро-быстро говорила — губы подпрыгивали, шевелились так забавно, но Иван ничего не слышал. Он стоял покачиваясь и блаженно улыбался. Тогда Тома вдруг затопала маленькими ножками (она и была-то по плечо ему), снова схватила за руку и быстро повела к выходу. Последнее, что услышал Иван, был чей-то выкрик:
— Глядите, Ванька-то! Поволок свой цветочек! Силен парень!
Что было потом, Иван помнил смутно — куда-то шли, потом ехали, снова шли. Тома почему-то сердилась, а Иван все повторял необычайно понравившиеся ему слова про экзотический цветок.
Утром Иван проснулся от дикой жажды. Во рту было горько и сухо, невыносимо болела голова.
Рядом кто-то тихо дышал.
Осторожно, боясь пошевелиться, Иван скосил глаза и, к изумлению своему, увидел растрепанную женскую голову. Голова лежала рядом на подушке. Иван перевел взгляд на стенку и увидел пришпиленный к обоям ярко-красный тряпичный цветок.
Цветок!
У Ивана будто выключателем щелкнули в голове.
Цветок!
Он все вспомнил.
Он так резко крутнулся на кровати, что матрас жалобно взвизгнул пружинами и разбудил Тому.
Она повернулась к нему лицом, прижалась, пробормотала, не открывая глаз:
— Ну чего крутишься, дурачок?.. Спи... Еще рано!
Иван весь будто окаменел от напряжения и стыда, будто судорогой свело мышцы.
— Что это ты стал как деревянный? — снова пробормотала Тома и прижалась еще крепче.
— Тома, послушай... Я не хотел... Ты прости... Я себя не помнил... — прошептал он.
— Пить надо было меньше, — ворчливо отсылалась Тома, — идти сам не мог. Кавалер называется! Пускал пузыри, как дите.
— Послушай... погоди... Значит... значит, мы теперь муж и жена? — потрясение спросил Иван.
Тома резко села на кровати. Она так изумилась, что сон отлетел мгновенно. Пристально глядела на Ивана маленькими, остро поблескивающими глазками — не смеется ли? Но он не смеялся. Это было сразу видно.
Ошеломленный Иван глядел на нее и не верил своему счастью. А у Томы чуть приоткрылся рот, и она начала что-то соображать, о чем-то смутно догадываться.
Он потянулся к Томе и поцеловал ее в щеку. Поцеловал, будто клюнул.
Она ждала. Тогда Иван погладил ее по голове, по шее. Неизъяснимую, хрупкую нежность чувствовал он. Погладил и снова поцеловал. Тома нахмурилась.
— Больной, что ли? — спросила она.
— Почему ты так думаешь? Я совершенно здоровый! С чего ты взяла?
И Иван снова осторожно, кончиками пальцев погладил женщину по теплой шее, там, где билась жилка.
И это безобидное движение снова подбросило Тому на постели. Она долго, очень внимательно разглядывала Ивана, будто изучая неведомое ей доселе существо.
— Ну даешь! Ну чудо! А я-то дура! — прошептала вдруг она. — Да не бывает же такого... Ну, даешь... я-то...
Иван лежал красный, растерянный, отводил в сторону глаза.
Но вдруг Тома резко умолкла, вновь внимательно, оценивающе оглядела Ивана, и ему Показалось, что в черных, выпуклых ее глазках зажглись неприятные огоньки.
Но в следующий миг Иван уже корил себя за такие мысли, потому что глаза ее стали ласковыми. И руки ее сделались нежными и чуткими. Она гладила Ивана и тихо, с придыханием, приговаривала:
— Иванушка мой, милый, славный мой дурачок! Ты мой хороший, мой хороший, мой хороший...
Жизнь настала сказочная. Все завертелось вокруг, смешалось, ускорилось.
Через две недели Иван Сомов стал женатым человеком, а Тома сделалась Тамарой Сомовой, женой.
* * *Шугин вдруг непроизвольно дернулся, прижимаясь к Петьке, все в нем сжалось внутри, все захолодело, а мысли сделались беспорядочные, запутанные. Так бывало с ним в дни болезней, в дни высокой температуры, когда он постоянно видел один и тот же навязчивый сон — перед глазами бежит, бежит, все ускоряя движение, серая полоса, похожая на киноленту, и вдруг — затор, и лента начинает наматываться в огромный ком с острыми углами и краями, и какой-то слышится хруст, треск.
Показалось, что глыба пошла, что сейчас, сейчас, раздавит...
Шугин готов был уже закричать, но не мог, опять же, как бывает во сне, когда за тобой гонятся, догоняют уж, ты раскрываешь рот, а голоса нет, один едва слышный сип...
«Если я сейчас же не возьму себя в руки...» — подумал он.
— Петька, а помнишь те три дня? — сипло спросил Шугин.
Петька помолчал. Может быть, улыбался, а может, просто думал, вспоминал.
— Ха! — сказал он. — Кто их не помнит! Клевые были денечки.
