Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
Безостановочно лил дождь. Биргер угрюмо попыхивал гаснущей трубкой. Вдруг где-то далеко, в районе Гнилого Угла, возник слабый, испуганный пароходный голосок. Он настойчиво и тревожно звал на помощь. Потом к этому голосу присоединился хриплый, простуженный бас океанского транспорта. Через минуту весь рейд разнобойно и надсадно огласился призывными пароходными воплями.
Дерябин побледнел, почувствовал озноб во всем теле. Он вышел на палубу и сразу увидел, как в сторону завода ринулись катера, предводительствуемые буксиром «Славянка». Все они были оборудованы мощными пожарными помпами.
— Значит, выгорело! — дрожа от страха и радости, прошептал Дерябин.
Биргер тщетно пытался разжечь потухшую на дожде трубку. Руки у него дрожали, спички ломались и гасли. Капитан вобрал голову в плечи: он ждал, что на «Тайге» вот-вот грохнет взрыв — в трюме лежали бочки с бензином.
Но взрыва не было. И не было видно даже дыма.
Гудки смолкли. Наступила напряженная тишина, — казалось, даже шум дождя исчез.
Дерябин и Биргер не смотрели друг на друга. Они не решались глянуть и в сторону завода. Потом они увидели обратное движение буксиров и катеров, недавно с такой стремительностью ринувшихся к месту происшествия в Гнилой Угол. Позади всех, густо дымя, шла «Славянка», непременная участница тушения всех портовых пожаров. Видно было, что на этот раз ей не пришлось пустить в ход свой мощный брандспойт.
И тогда Дерябин спустился с «Миража» на землю, не сказав ни слова Биргеру, оставив его на палубе одного, по-прежнему безуспешно пытавшегося разжечь погасшую трубку.
Возле кильблоков «Миража», на черной от пароходной и паровозной изгари земле, осень намела бурые сугробы мертвых листьев. Листьями завалило дождевую размоину, по которой безостановочно стекала в бухту вода. Она свободно просачивалась сквозь лиственную преграду, постепенно разрушая ее. «Запруда из листьев не может остановить потока», — вспомнил Дерябин выражение Хоситы и усмехнулся. Он расшвырял ногой образовавшуюся запруду и, не оглядываясь, пошел прочь от своей гнилой шхуны.
А над пристанью разносился торжественный гудок буксира «Славянка». Он тащил к Дальзаводу второй плавучий кран для спуска на воду катеров, построенных в честь приближающейся тринадцатой годовщины Октября.
14
У причальной стенки рядом с «Тайгой» стоял ледорез «Литке».
С волнением поднялся Хорошута на борт полярного ветерана. «Вот и встретились мы с тобой!» — воскликнул про себя Ефим, осторожно ступая на палубу корабля. Судьба все же привела юного мечтателя на борт арктического богатыря. Но не «зайцем», пробирающимся на остров Врангеля, а ремонтным рабочим пришел на корабль Ефим Хорошута.
Работать на «Литке» собирался Андрей. Но, зная, с каким почтением относится его помощник к этому кораблю, Андрей поменялся с Ефимом и сейчас работал на «Тайге».
Ефим накладывал швы с необыкновенной тщательностью. Он следил, чтобы они были не только прочными, но и отменно красивыми — без брызг и наплывов, одной толщины… Ефим размечтался. Вот все эти швы, сделанные его, Ефимовой, рукой увидят те далекие полярные земли, куда так стремился сам Ефим из знойного Ташкента. И вдруг, думалось Ефиму, попадает ледорез в тяжелые льды. Начинается сжатие. А корпус выдерживает разрушительный напор, потому что крепко сварил швы Ефим Хорошута. Ему захотелось оставить на корабле палубы память о себе. И Ефим наплавил на фальшборте небольшими буквами свое имя и фамилию. Строчка навсегда влилась в металл корабля. Ефиму показалось, что это он сам отныне неразрывно соединен с богатырским кораблем и будет путешествовать на нем по морям и океанам. Кто-нибудь из команды увидит эти выпуклые буквы, прочтет незнакомое имя и задумается над ним. А ледорез будет идти сквозь штормы и льды, вперед и вперед, храня в своем корпусе следы горячего труда молодого рабочего…
После обеденного гудка Ефим поспешил в цеховую столовую. Сегодня комсомольская ячейка должна принимать его в свои ряды.
Собрание открылось сразу же после обеда. В столовой остались не только комсомольцы, но и многие взрослые рабочие. Так уж повелось, что они постоянно на комсомольских собраниях нередко вставляли и свое слово.
Федос, заканчивая обед, внимательно наблюдал за Семеном. Парень изрядно волновался: он подал заявление в комсомол.
…Секретарь ячейки Маша Степкина прочитала заявление Шмякина. Федос помрачнел, не подымал глаз от тарелки. Затем исподлобья поглядел на стоявшего у всех на виду Гришку. Тот не выдержал Федосова взгляда и отвернулся.
— Кто из молодежи хочет высказаться? — обратилась к собранию Маша.
— Я выскажусь, — поспешил взять слово Федос.
Кто-то хихикнул:
— Вот так молодежь — борода лопатой!
Но Маша строго призвала шутника к порядку.
— Сеньку моего принимать можете. Позволяю. А Гришке в комсомоле делать нечего. Хватит, что его в профсоюз допустили.
Шмякин покраснел. В столовой сразу сделалось шумно.
— Факты давай. Чего человека обижать! — раздался чей-то голос.
Федос посмотрел в ту сторону: кто это защищает Шмякина?
— В комсомол его нельзя принимать, — сказал Федос твердо.
— Почему нельзя?
— А потому, что Гришка есть самый, что называется, вредный элемент, — раздельно, напирая на последнее слово, сказал Федос и сел, придвинув тарелку с недоеденной кашей.
Поддев ложкой остывшую горку рассыпчатого пшена, он стал есть, стараясь внешне не показывать своего волнения. Но рука дрожала, и сидевший рядом Егор заметил это.
Маша водворила порядок: собрание расшумелось, как море в штормовую погоду. Шмякин растерянно ощупывал глазами сидящих, ища сочувствия и поддержки. Юрий Дерябин, повздоривший недавно с Гришкой, со злорадным любопытством следил за попавшим в беду бывшим своим дружком.
— Когда человеку бросают обвинения, их доказывают, — со своей обычной ухмылочкой сказал Дерябин.
Федос недружелюбно посмотрел на нэпманского сынка в рабочей робе и сердито бросил:
— Я все доказал, что есть. А теперь ты докажи, коли сможешь.
— Нельзя же, товарищи, придираться к человеку за его происхождение, — говорил с серьезным видом Юрий, но глаза его смеялись. — Тем более что всем известно: товарищ Шмякин порвал со своей проклятой средой раз и навсегда. У него, если хотите, даже документ есть. Покажи им, Гриша, газетку.
Шмякин зло посмотрел на Юрия: он понял, что Дерябин издевается.
— А ты не в бумажку — в душу загляни! — окончательно выйдя из себя, крикнул на всю столовую Федос.
Маша Степкина с трудом вела собрание: люди говорили с мест, одни поддерживали Федоса, другие требовали ставить вопрос на голосование. И тогда попросил слова Егор.
— Тут дело не простое, товарищи, как я вижу, — начал он. — Товарищ Лобода — человек серьезный и зря словами швыряться не станет. И если он имеет возражения, надо к ним прислушаться. Но, — тут Егор обратился к Федосу, — вы должны объяснить собранию, почему не доверяете товарищу Шмякину. Когда собрание просит, надо его уважать, товарищ Лобода.
Федос покраснел от неловкости. Лободе не приходилось никогда выступать на собраниях, он обычно сидел на них молчаливым слушателем и не очень был знаком с их правилами и порядками.
— Ну, раз собрание просит — скажу, — снова поднялся Федос, по забывчивости держа в руках ложку и пристукивая ею по столу. — Я, товарищи, много лет у Гришкиного батьки пробатрачил. А мой отец — у Гришкиного деда. Так что ихнюю семью знаю доподлинно. Гришкин батька сожег свою хату и ушел за кордон. Да… И, кроме этого, ранил председателя коммуны, убить хотел, выходит…
— Сын не в ответе! — крикнул кто-то.
— А я и не говорю, что в ответе, — спокойно продолжал Федос. — Слова против не сказал бы, будь у Гришки батька хоть сам сатана. А только Шмякин-то не таков, каким он на людях ходит. У него две души. Одна — с профсоюзом дружит, а другая с кулацкой жизнью. И я тому свидетель. А больше ничего сказать не могу. Всё.
И он сел, громко стукнув ложкой по столу.
Гришке Шмякину отказали в приеме. Егор Калитаев весело смотрел на Федоса искроватыми глазами, приподняв бровь, рассеченную казацкой шашкой.
Вторым разбиралось заявление Ефима Хорошуты. И снова шумело собрание, забрасывая Ефимку вопросами.
— Допустим, мы примем тебя в комсомол, — обратилась к Ефиму Маша, и лицо у нее стало строгим. — Как ты поведешь себя дальше? Не махнешь опять по железным дорогам в разные города?
Ефиму хотелось рассказать ребятам о том, как крепко он полюбил и город на берегу Тихого океана, и море, и корабли. Сказать, что любит своих товарищей, завод, работу и что теперь он по-настоящему счастлив. Но вместо этих взволнованных слов вырвалась скупая фраза:
