Елена Серебровская - Весенний шум
И он положил Севе на колени пуловер, который только что снял с себя, — он был еще теплый. Положил и ласково провел рукой по голове, по плечу, по груди сына, словно проверял наощупь: смотри, какой ты вырос у меня, большой, сильный, крепкий.
Шерстяные носки Маша купила брату сама, теплое белье сшила соседка Нина Ивановна. Она, которая шила до сих пор только верхние дамские вещи, которая мучила своих заказчиц постоянными отказами и отсрочками, она не сказала ни слова, когда Маша принесла ей теплой фланели. Она шила весь день. Из старого шерстяного башлыка выкроила две пары варежек. Все было готово к вечеру. Кроме заказанного Машей, Нина Ивановна принесла еще пару теплого нижнего белья для Севы от себя.
— Что вы, Нина Ивановна! — смутилась Маша. — Зачем!
— Это от меня. Он — наш защитник, — сказала женщина и вытерла слезы.
Последний вечер Сева провел с Галкой. Как выяснилось позже, под невероятным нажимом Галка согласилась сфотографироваться вместе с Севой. Он просто сказал, что без такой фотографии он не будет уверен за сохранность своей жизни… Конечно, это было слишком, но иначе он не умел заставить ее сняться с ним вдвоем. А так как Галка была человек искренний, то на фотографии она и получилась недовольной, сердитой, потому что никогда еще никому она не разрешала заставлять ее сделать что-нибудь, а Севке почему-то разрешила.
Добровольцы должны были собраться на следующий день в одном из клубов Васильевского острова. Маша провожала брата.
Мороз стоял такой, что вылетавший изо рта пар тотчас побелил Маше и Севе брови и пряди волос, торчавшие из-под шапок. Маша держала брата за руку, слушая его рассказ о том, что первый месяц они еще будут проходить учебу в полевых условиях и только потом попадут на самый фронт. Маша плохо понимала, что он говорит. Она только повторяла одно и тоже: «Ты, смотри, не проявляй отчаянной храбрости, будь человеком трезвым и осторожным. Говорят, там каждый квадратный метр земли начинен минами, мины находят в лесу, в домах, в ящиках столов, возле брошенного велосипеда, где угодно».
Военное начальство просмотрело вещи, принесенные каждым с собой, возвратило лишнее. Будущие солдаты построились и зашагали в казарму, откуда им предстояло выехать на запад от Ленинграда.
Маша сначала шла за ними, напряженно махая рукой. Но вот они скрылись за поворотом улицы, молодые ребята, ленинградские студенты-добровольцы. Скрылись из глаз, не раздумывая, не зная, кому из них не придется вернуться.
А она махала рукой в шерстяной перчатке, все еще махала, уже неизвестно кому, словно ее прощальное приветствие могло помочь им избежать смертельной опасности.
Отец сразу постарел после отъезда сына. Он старался не подавать вида, шутил, чтобы поддержать мать. Но первые седые волоски на висках выдавали его волнение. По вечерам он заходил иногда в комнату дочери и, спросив, нет ли письма от Севы, рассказывал:
— Приснился он мне сегодня… Будто сидит за кустом, стреляет… Больно уж сам он — хорошая мишень, мальчик наш. Грудь широкая, рост слава богу.
Маша успокаивала и отца. Сева еще не на фронте, он сказал, что месяц уйдет на подготовку. Их еще обучить надо.
Каждую неделю Севе отправляли посылки. В городе исчез шоколад, — все скупали его для посылок на фронт. Сева не курил, сладкое ему было необходимо, — и Маша носилась по городу в поисках хороших конфет и шоколада. Варежки и носки посылали в каждой посылке, — а вдруг он потерял или порвал старые? Если окажутся лишними — отдаст кому-нибудь из товарищей, тоже польза фронту.
* * *Женщины — сотрудницы Музея революции организовали бригаду для работы в госпиталях. Маша тотчас записалась. Хотелось прикоснуться к этому неведомому труду, взглянуть на защитников, вернувшихся в город ранеными, помочь им как-нибудь.
В госпитале дежурили по суткам. Первое дежурство совершило в Машиной душе целый переворот. Она не представляла себе и малой доли того, что увидела.
Она пришла в госпиталь к восьми часам утра. Надела белый халат с завязками на спине, повязала голову белой косынкой.
— Вот ваша палата, — показала ей дежурная сестра. — Будете помогать мне и санитаркам, будете кормить раненых, письма им писать… и вообще помогать им.
Кормить? Разве они такие слабые, что не могут сами держать ложку? Маша слышала негромкие мужские голоса. Особенно тяжелых в палате как будто бы не было.
— Нянечка, дайте воды! — попросил кто-то с крайней койки. Маша принесла. Подойдя к койке, она увидела молодое мужское лицо, а рядом по бокам, чуть пониже подушки — два круглых белых клубка из марли.
Это были руки. Обмороженные руки солдата, который шел в атаку, нет, полз, полз по снегу, не замечая, что потерял перчатки, сначала одну, потом другую. Он правильно сделал свое дело, за ним двигались остальные. Но когда несколько метров земли были заняты, как это предписывалось приказом, солдат увидел, что вместо рук у него висят тяжелые камни. Морозы стояли жестокие, а в поле на ветру они становились еще злее.
И вот теперь этот молодой парень был беспомощен. Он не мог держать ложку или написать письмо, он не мог в одиночку справиться ни с чем.
— Помогите мне сменить белье больному! — послышался голос сестры.
Этот больной имел два ранения — легкое ранение в плечо и простреленное бедро. Раны кровоточили, особенно нижняя. Белье ему меняли чаще обычного.
Темноволосый мужчина с тонкими чертами лица, с крупными серыми глазами и родинкой возле уха покорно подчинялся рукам сестрички и Маши. Он не стонал, но губы сжимал крепко, — видно, ему было больно.
Обе женщины старались двигать его осторожно, мягко, избегали быстрых резких движений. Крупный, сильный мужчина был беспомощен и слаб, как ребенок.
«Бедный! Как ему больно. Все время больно, давно уже больно», — подумала Маша. Она почувствовала вдруг неизъяснимую нежность, материнскую нежность ко всем этим лежащим на койках людям, молодым и пожилым, красивым и некрасивым. Они же за нас получили эти ранения, они заслонили нас, выступив против врага.
Обмороженных и подорвавшихся на минах было много. Познакомившись с лежавшими в своей палате, Маша узнала, какую настойчивую борьбу ведут врачи за каждый палец, за каждый сустав человека. Обмороженные руки… Бывало и так, что надежда покидала врачей и приходилось ампутировать, но чаще удавалось сохранить несколько пальцев.
Один раненый сразу привлек внимание Маши. Красивое строгое лицо, черные волосы, синие глаза. Фамилия его была Измаилов, он был татарин. У него было легкое ранение в руку, кость не была повреждена. Казалось, положение его было самым выгодным из всех. Однако он выглядел хуже всех: бледный, без кровинки в лице, он говорил тихо-тихо и ничего не просил. Он был очень слаб.
Когда разносили обед, Маша первым делом покормила тех, у которых были забинтованы кисти рук, — таких в палате было двое. Потом она взглянула на Измаилова: он не прикоснулся к еде.
— Почему вы не кушаете? — спросила она мягко. — Может, не нравится? Хотите, я принесу с кухни чего-нибудь другого?
— Мне нельзя другого, — тихо ответил Измаилов. — У меня язва. Кровотечение. Диета. Я не хочу…
Он был очень слаб, черные волосы еще резче подчеркивали бледность лица.
Нянечка, обслуживавшая палату, рассказала Маше, что этот солдат давно уже болен язвой желудка, но сам не знал об этом. В армии он не придерживался, конечно, никакой диеты, болезнь его обострилась. А обнаружили ее только в госпитале, куда он попал, получив ранение. Положение его тяжелое.
Маша с грустью поглядывала на Измаилова: красивое, благородное лицо. Волосы черные, а глаза синие. Они — от русских. Если в пору татарского нашествия некоторые черты татарской наружности навсегда закрепились в какой-то части россиян, то и татары, в свою очередь, многое приобрели от своих русских полонянок.
В первые сутки пребывания в госпитале Маша замечала больше внешнее, она еще не знала биографий своих больных, еще не познакомилась с ними ближе. Но в первое же дежурство она приняла свою долю горечи, печали, без которой еще не обходятся живущие на земле.
