Владимир Попов - Обретешь в бою
Жаклина изредка бросает косые взгляды на своего отчаянного соседа. Все мускулы на его лице поджаты, ни единого движения. Сросшиеся в одну линию брови изогнулись в азарте. Право же, можно подумать, что от скорости езды зависит вся его судьба.
Из-за поворота вынырнул Донецк, окольцованный цепью терриконов, огромных и, подобно египетским пирамидам, остроконечных. Кое-где они торчат в одиночку, в других местах группируются семьями — три, четыре, — а чаще всего сдвоены, как Эльбрус. Терриконы Жаклину не трогают. С ними ничего не произошло за это время, их не прибавилось и не убавилось. А вот больших домов появилось несметное количество, и они преобразили город до неузнаваемости. Не узнает Жаклина и центральной части города. Она окончательно сформировалась. На том месте, где стояли сбившиеся в кучу невзрачные домики старой Юзовки, родилась новая площадь, просторная, красивая, со сквером и фонтаном. И все дома, обрамляющие ее, большие и не повторяющие друг друга, выглядят теперь по-новому. Некоторые из них оделись в другой наряд — их покрыли светлой кафельной, плиткой.
— Не правда ли, чудо-город? — слышит она наконец голос Рудаева. — Вот увидишь его летом. Зелени и цветов — точно в ботаническом саду. Иностранцы просто млеют от восторга. Говорят, и представить себе не могли ничего подобного в шахтерском крае. Право же, мне начинает казаться, что нет города лучше нашего Донецка.
Жаклина с удовольствием выслушала это объяснение в любви к городу. Появилась надежда, что Рудаев осядет здесь, и та тонкая ниточка, которая связывает их сейчас, не порвется. Донецк не Тагинск и не Череповец. Она больше всего боялась, что настанет день, когда Рудаев огорошит ее сообщением об отъезде в какую-нибудь несусветную даль, так и не поняв чувств, которые владеют ею, не услышав слов, которые она никак не решалась сказать.
— Ты хотел бы здесь жить? — спросила Жаклина не без тайного умысла.
— Нет, — ни чуточки не помедлив, ответил Рудаев. — Не нравится мне здешний цех. К тому же я существо земноводное, тоскую по большой воде.
Идти в обком было рано, и Рудаев повез Жаклину по улицам.
— А где тебе нравится цех? — продолжала допытываться девушка.
— Больше всего у нас в Приморске.
— И только с цехом жаль тебе расстаться?
— Нет, не только. Я же сказал — еще с морем.
— И еще с Лагутиной… — Голос Жаклины предательски дрогнул.
Машина вильнула в сторону, шаркнула шинами по бордюру тротуара. Жаклина потускнела — ее опасения подтверждались.
Рудаев промолчал. Какое, собственно, право имеет эта Девчонка вторгаться в его святая святых? Кто она ему: жена, невеста? Впрочем, кое-какие права он ей дал. Многое доверял, многими мыслями откровенно делился.
На площади, которая называлась в просторечии «Ветка», потому что отсюда шло ответвление трамвайного пути на шахту, Рудаев остановил машину, и они с Жаклиной вышли на асфальт.
Высокий постамент поднимал над землей фигуру шахтера. Исполненный достоинства, устремленный вперед, он протягивает людям кусок угля. Возьмите! Разве это не то, что помогает жить, что прибавляет лишнюю толику к счастью?
Во Франции Жаклина повидала немало памятников и скульптур и судила о зодчестве довольно своеобразно — с точки зрения эмоционального восприятия. Ее не впечатляла напыщенная статичная парадность. Больше всего привлекало ее сочетание естественной простоты с символикой. Шахтер тоже был естественный и символичный. Она ясно представила себе молодого, крепкого, красивого парня, который вот таким щедрым жестом преподносит в подарок какой-нибудь конференции кусок антрацита из последней миллионной тонны, выработанной его бригадой.
— Ну как? — не без гордости, словно был автором скульптуры, спросил Рудаев и вместо ожидаемой оценки услышал:
— Боря, а что у вас с Лагутиной произошло?
— Слушай, Лина, люди расходятся не только потому, что между ними что-то произошло. Чаще как раз потому, что ничего не произошло. По-твоему, если мы завтра перестанем с тобой… — Он ушел от слова «встречаться», в него обычно вкладывается другой смысл, — перестанем видеться, то дадим повод для кривотолков?
— Мы и так даем повод… Соседи остаются соседями, у них есть глаза и уши. Даже сегодня Анна Сергеевна, это та, что на первом этаже, лукаво подмигнула мне, когда я садилась в машину.
Кто такая Анна Сергеевна, Рудаев не знал, как не знал и всех прочих соседей, но что такое человеческая молва, представлял себе и потому невольно насторожился.
— Выходит, я тебе порчу репутацию.
— Репутация девушки с точки зрения современной морали…
— Французской? — прервал ее Рудаев.
— Нашей… зависит не от того, встречается она или не встречается. Если человек стоящий — и тебе цена выше. Это одинаково касается и мужчин. Кстати, твоя репутация не подмочена. Лагутина очень интересная и умная женщина. Только…
— Что только?
— Старовата.
Рудаев насмешливо хохотнул, но простил этот выпад Жаклине, понимая, чем он вызван.
— Ты-то откуда ее знаешь?
— Я с ней даже разговаривала…
— Ты? О чем?
Встревоженность Рудаева задела Жаклину.
— Ты считаешь, что мне и поговорить не о чем? — с вызовом сказала она. — Конечно, я не так много лет прожила, как она, однако и я кое-что видела в жизни и постигла.
— А все-таки о чем вы говорили? — продолжал допытываться Рудаев.
Жаклина не ответила. Изучающе посматривала на Рудаева. Кроме простого любопытства, заметила еще и раздражение.
— Сядем в машину, — предложила она, огорошенная результатом своей разведки.
— О чем? — снова спросил Рудаев, когда, обогнув площадь, они поехали обратно.
— Мало ли о чем могут говорить две женщины… — загадочно произнесла Жаклина.
Рудаев досадовал на себя за то, что попался, проявив слишком большой интерес к этой встрече, и молчал. Удосужится — расскажет.
Молчала и Жаклина. Она поняла, что чувство к Лагутиной у Рудаева не прошло, рана не зажила, идет большая внутренняя борьба, исход которой далеко не ясен.
Остановив машину у обкома, Рудаев попросил Жаклину не проявлять нетерпения, если он задержится, и направился к подъезду.
Однако ждать долго не пришлось.
— Еще не приехал, — сообщил он, вернувшись. — Говорят, завтра. Но без особой уверенности. — Вздохнул. — Вот так каждый день: завтра, завтра… Поедем в Макеевку. Пора подумать и о себе,
* * *Трудно сказать, что больше волнует человека, — свидание с домом, где ты рос и вырос, где по складам учился читать, делал ошибки, казавшиеся тебе роковыми и непоправимыми, или встреча с цехом, в который вошел, не умея отличить сталь от шлака, учился с азов тонкому искусству сталеварения, овладевал высотами мастерства, испытывал приливы неизбывного счастья от первых небольших удач и приступы безысходного отчаяния от промахов, где по-прежнему трудятся люди, которые учили тебя, как родного сына, не только мастерству, но и особой рабочей этике, прививали рабочую честность, рабочую гордость, воспитали окрыляющее чувство — чувство коллектива.
Рудаев спокойно миновал проходную — она была новая, незнакомая и никаких ассоциаций не вызвала, спокойно поднялся на мостик, ведущий в цех через подъездные пути, — его в ту пору тоже не было, но, когда шагнул в ворота и увидел печной пролет, знакомый до каждой мелочи, воспоминания шквалом нахлынули на него. Вот вторая печь. Здесь начался его трудовой путь, здесь он бросил первую лопату доломита на заднюю стенку и не добросил его, здесь доставал ложкой первую пробу стали и не достал ее, здесь впервые закрыл выпускное отверстие и потом всю ночь дрожал, опасаясь, что уйдет плавка, здесь его распекали за то, что чрезмерно утрамбовал массу, пришлось прожигать отверстие кислородом, здесь варил первую плавку самостоятельно и, к своему большому удивлению, сварил безупречно.
В этой смене не было людей, которые его учили, ругали и хвалили, но встречались люди, которых он учил впоследствии, бранил и одобрял, которым старался передать все то, чему выучили его, что воспитали в нем. Они подходили к нему, как к соратнику и другу, тепло жали руку, осведомлялись о здоровье и успехах, спрашивали о Гребенщикове — по-прежнему ли свирепствует или наконец притих и, самое главное, — как работает новый цех, как он выглядит.
И он вынужден был признаться, что этот цех, казавшийся ему когда-то совершенным, не идет ни в какое сравнение с их новым цехом. Достаточно того, что здесь тесно, а где тесно, — и работать труднее, и грязи больше, и дышится тяжело.
Нет-нет поглядывал он в сторону прославленной первой печи и фиксировал время, затрачиваемое на операции. Завалка двумя машинами. Это похоже на дуэт двух музыкантов, играющих на разных инструментах. Двадцать минут вместо двух часов. Ого! Заправка порогов молниеносная. Чугун заливается ковш за ковшом. Он не видел еще такого высокого темпа, такого безупречно налаженного ритма, такого соответствия между классом обслуживания печей и классом сталеварского мастерства. И, что особенно поразило его, все шло без крика, без выматывающей из тебя все соки нервотрепки, без суетни. Такое возможно при одном непременном условии: весь коллектив должен быть заинтересован в работе печи, а не только ее бригада.
