Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
— Уж я ли тебя не агитировал вчера, — покачал головой Василий Силыч. — Семь потов спустил. И так и этак обхаживал.. А ты все ж на работу не вышла. Совесть надо иметь!..
— «Совесть, совесть»... Как люди, так и я, — забормотала Матрена и, провожаемая смехом и шутками собравшихся, поспешила удалиться.
— Неужто все блины погубила? — фыркнув, спросил Матвей Петрович.
— Молодец деваха! — подал голос кто-то из колхозников. — Так Матрене и надо.
Не мог сдержать улыбки и Василий Силыч:
— Ну-с, истребительница блинов!.. Все же придется тебе ответить за такую агитацию. Несдержанна ты очень...
— Ну и прорабатывайте! — буркнула Нюшка. — А все равно Осьмухины лодыри и сквалыги. И колхоз им чужое место. Плюют они на все с высокого дерева и посмеиваются.
Колхозники начали расходиться по домам. К Нюшке подошел Степа.
— Ну, так как? Приступаешь к работе, секретарь? — улыбаясь, спросил он.
— Можно считать, что она уже приступила, — заметил Матвей Петрович.
— Тогда принимай дела, — сказал Степа. — Мне завтра уезжать надо.
Вздохнув, Нюшка посмотрела на Матвея Петровича, на девчат, потом на Степу.
— Пошли... приму!..
На другой день Нюшка выпросила на конюшне у Горелова лошадь, запрягла ее в сани и, подъехав к дому Ковшовых, постучала в окно. На крыльце с рюкзаком за плечами показался Степа. Вслед за ним вышла Таня.
В широких санях-розвальнях на соломе сидели разодетые по-праздничному девчата и Уклейкин с гармошкой. Под дугой позванивал колокольчик, в гриву и в хвост лошади были вплетены кумачовые ленты.
Степа переглянулся с сестрой, потом покосился на Нюшу:
— Зачем это?
— Садись! На станцию тебя отвезем.
— Один доберусь... пешком.
— А ты не кобенься, — прикрикнула Нюша, подталкивая парня к саням.
Пожав плечами, Степа вместе с сестрой сел в сани. Нюша взялась за вожжи и тронула лошадь.
Перед правлением колхоза, где уже собралась порядочная толпа колхозников, подвода остановилась. Василий Силыч сказал Степе несколько напутственных слов, попросил его учиться на курсах как следует и вернуться в Кольцовку вместе с трактором к весенней пахоте.
Потом вышел вперед дед Анисим:
— Ты уж, Степаха, того... в грязь лицом не шлепнись... Будь там попровористей... С машиной на короткую ногу сойдись... Зауздай ее, как конягу доброго, чтоб она потом не брыкалась... Без машины нам теперь и податься некуда... — И он пространно принялся рассказывать, как мужики когда-то оконфузились с паровым локомобилем для мельницы.
— Регламент деду! — крикнула из саней Зойка, и колхозники, оттеснив Анисима в сторону, начали прощаться со Степой.
По Нюшкиному сигналу Уклейкин растянул мехи гармошки, и девчата затянули полюбившуюся им песню об «огненном трактористе — Петре Дьякове». Только вместо «Прокати нас, Петруша...» они спели: «Прокати, Ковшов Степа, на тракторе, до околицы нас прокати».
— Вот это песню выискали... — заговорили в толпе. — Прямо как на заказ.
— Да ты что, Нюшка! — сердито сказал Степа, когда подвода тронулась дальше. — Нарочно все придумала?.. В песню меня зачем-то вставила... Еще митинг этот? Зачем звону столько?
— А что ж такого! — ухмыльнулась Нюшка. — В кои веки пария в трактористы провожаем — почему бы не отметить! — И она заговорщицки переглянулась с девчатами. — А потом, может, это у нас мероприятие такое... коллективные проводы по плану ячейки.
— Уж будь ласковый, подчиняйся новому-то секретарю, — смеясь, заметила Зойка и запела частушки о миленке-трактористе, который оседлал железного коня и перепахал все поля на белом свете.
Девчата подхватили высокими срывающимися голосами. С песнями они доехали до конца Кольцовки и только здесь умолкли. Но, как только показались избы следующей деревни, девчата снова запели. Так, привлекая всеобщее внимание, они проехали несколько деревень.
Лошадь уже еле тащила тяжелые розвальни.
— Ну хватит! — взмолился наконец Степа. — Лошадь замучили... Да и петь вам больше нечего... Поезжайте обратно. — И он, кивнув Тане, решительно выскочил из саней и принялся прощаться с девчатами.
И тут Таня заметила, что, когда очередь дошла до Нюшки, брат с особой осторожностью взял ее шершавую руку и довольно долго держал в своей ладони.
— Ты с комсомольцами посматривай тут, — заговорил он на прощание. — За конями в первую очередь, за амбарами, за всем прочим. О комсомольской пустоши тоже не забывай. Пусть семена для сева не забудут приготовить, удобрения. Ясно тебе? Если чего не знаешь — ты спрашивай... или пиши там... Я, конечно, отвечу...
— Ясно, — выдохнула Нюша, медленно поворачивая лошадь обратно.
— Нюш, а ты ж о членских взносах ничего не спросила, — напомнила догадливая Таня.
— Ох, верно, совсем забыла! — спохватилась Нюша и сунула вожжи в руки Зойке. — Поезжай, я вас нагоню.
Переглянувшись, девчата тронули подводу к дому, а Нюша, Таня и Степа пошагали к станции.
— Степ, а Степ, — осторожно спросила Нюша, стараясь шагать с ним в ногу. — Ты выведай там... на курсах-то. Может, и девчат принимают. Ну хотя бы на потом, на будущий год.
Степа повернул голову к Нюше, взгляды их встретились, и он без слов понял, о чем она думает.
— Ладно... — кивнул он. — Узна́ю.
...Светило солнце, радуя своим теплом Небо по-весеннему было белесо-голубое, но снег в полях лежал еще по-зимнему чистый и пышный. По нему пролегали бесчисленные тропки, лыжни, следы зайцев, собак и терялись в голых прозрачных перелесках. Кое-где в поле виднелись стожки сена, прикрытые горностаевыми шапками, вдоль дороги чернели вешки, в перелесках несмело насвистывали птицы, оповещая о еще не близкой, но неизбежной весне.
ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
Нюша с трудом открыла глаза, подняла с подушки тяжелую голову и долго не могла понять, где она находится. Над головой нависал темный от старости, точно просмоленный, потолок, ноги упирались в кирпичную шершавую трубу, пахнущую сухой пылью, а вместо сенника спину согревали теплые мешки с рожью.
Рядом с Нюшей, сжавшись калачиками и вкусно посапывая, спала молодая ветлугинская поросль — Клава и Ленька.
«Мы ведь на печке вчера заснули. У нас же новый человек в доме», — сообразила наконец Нюшка, и что-то неприятно царапнуло ей сердце.
Она раздвинула легкую ситцевую занавеску, прикрывающую печь, и окинула взглядом избу.
На сдвинутых впритык столах остатки еды, пустые бутылки, опрокинутые стаканы и рюмки — следы вчерашнего свадебного гулянья.
В горшках с геранью груды окурков, пол затоптан, замусорен сеном, соломой, горшечными черепками. А в углу, на широкой деревянной кровати, где обычно спала Нюшкина мать с Клавой и Ленькой, сейчас похрапывает Тихон Горелов, новый человек в ветлугинской семье.
И только матери не было — как видно, она уже ушла на работу.
Смачно зевнув, проснулся Ленька, свесил с печи голову, оглядел избу и лукаво покосился на старшую сестру.
— Нюша, Нюш! А ты вчера тоже шибко гульнула...
— Как все, так и я...
— Я и говорю, — ухмыльнулся Ленька. — Такие ли частушки пела... А потом на перепляс с Гореловым схватилась. Уж и выкаблучивала ты! Он, бедненький, упрел весь, аж жар пошел, как от чугунка с картошкой. Оно и правильно: знай наших. Только вот каблук зря сломала... Мамка будет ругаться.
— Ладно тебе... глазастый! Все уже высмотрел, — отмахнулась сестра. — Будешь теперь размалевывать... На то и свадьба, чтоб погулять.
Но в душе Нюшка была недовольна свадьбой. Правда, в Кольцовке уже давно поговаривали, что вдовец Тихон Горелов «неровно дышит» к Аграфене Ветлугиной, но Нюшка считала, что все это досужие слухи и пустые разговоры. У матери трое детей, нелегкая жизнь, крутой и неуступчивый характер, к тому же она бережно хранит память о первом муже, умершем незадолго до коллективизации. И Нюшка верила, что мать никогда не введет в дом нового мужа, тем более такого запивоху и гуляку,как Горелов.
И, когда на улице языкастые бабы или девки, показывая на подгулявшего Тихона, говорили: «Уважь, Нюша, батюшку-отчима, доведи его до мягкой постельки», Нюшка вспыхивала и резко отвечала, что они такого отчима и на порог не пустят.
И вдруг ни с того ни с сего, как казалось Нюшке, Горелов заслал к Аграфене сватов.
Мать проплакала две ночи, потемнела в лице, похудела, а как-то раз, оставшись с дочерью наедине, заговорила о своей тяжкой вдовьей доле, о бедности, одиночестве, о недалекой безрадостной старости:
— Ты ведь у меня старшая... разумница... Ты пойми и не осуди... И чего худого не подумай, я вас, большеротых, не кину, всех на ноги поставлю... А только я сейчас как в голом поле живу, на юру. Все ветра меня просвистывают, все дожди секут. А с Тихоном все же какое да ни есть укрытие в жизни будет...
