Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
— Но и теперь ведь еще есть такие, как раньше… — почувствовав, что сейчас ко всему она еще выложит и наболевшее про Африкана, Нина замолчала.
Он посмотрел на нее ласково, внимательно.
— Я рад, что у вас побывал…
Небольшой одноэтажный флигелек стоял в глубине двора. У забора вперемежку росли сирень и черемуха.
Во дворе густо лежал тополиный пух. Они поднялись на высокое крылечко, навес над ним подпирали точеные столбики. Пришлось долго стучать, Нина испугалась: а вдруг никого нет дома и она так и не увидит Петренко? Дверь открыла молодая женщина, показавшаяся Нине очень красивой. Она стояла в черном провале двери. Нина увидела ее сразу всю: высокую, статную, полногрудую.
— А, Федор Иванович, проходи! — певуче проговорила она. — Это что, твоя дочка?
— Нет, к сожалению, не дочь.
— Вот, понимаешь, не знала за тобой…
Федор Иванович не дал ей договорить.
— Это дочка моих хороших знакомых. Иван знает ее с тех пор, когда она еще пешком под стол ходила.
Комната, куда провела их женщина, несколько удивила Нину — казалось, хозяева только что переехали или собираются уезжать. Голые стены. В одном углу — корзинка с крышкой, на ней громоздился фанерный баул. К стене сиротливо жалась, обтянутая черной потрескавшейся клеенкой, продавленная кушетка. В этой неприбранной, лишенной и тени уюта комнате странное впечатление производило превосходное беккеровское пианино. Вероятно, так же бы выглядел цветущий куст роз в голой пустыне.
— У меня малость завозно, — весело, словно сообщая радостную новость, сказала женщина. — Нагрузок до черта. Дома не поспеваю с хозяйством управиться. Ну, давай твои пять — будем знакомиться, — энергично, по-мужски, тряхнула Нинину руку. — Анфиса, женорг, — представилась она. — А тебя как звать? Благородное имечко. Не сравнишь с Анфисой. Как ты полагаешь: может, сменять? Теперь все меняют. — Анфиса захохотала и скрылась за дверью. — Обождите, я тут малость подмарафетюсь.
— Это кто? — шепотом спросила Нина.
— Жена Ивана Михайловича, — усмехнулся Кащей.
«Значит, у него есть жена! Вот уж не думала. А вообще-то что особенного? Но он же старый. Я была совсем маленькой, а он — солдат. Он старый, а Анфиса молодая». — Мысли эти вызвали глухое недовольство.
Анфиса с треском распахнула дверь, и на секунду задержалась, как бы давая собой полюбоваться. Она была действительно хороша. Наверное, про таких говорят: кровь с молоком. Короткая челка кокетливо, веером рассыпалась на выпуклом лбу.
— Заходьте, — пригласила Анфиса, — а то Вань уж заждался.
Незнакомый человек лежал на широкой железной кровати. Его левая нога, забинтованная по колено, покоилась на подушке. Лохматая крупная голова. Гладко выбритое, с твердыми скулами незнакомое лицо. Из-под густых пшеничных бровей на Нину тепло смотрели глубоко посаженные глаза.
— Вот она какая! — сказал человек удивительно знакомым, идущим из далекого детства голосом.
И тут она поняла: человек с гладко выбритым лицом и совсем-совсем не старик — это и есть Петренко. Почему она его сразу не узнала? Каждый раз он другой, там, у тюремной стены, был другой.
— Вот, привел, — сказал Федор Иванович, с улыбкой поглядывая на них.
— Здравствуйте, — проговорила Нина. Ее сковывало присутствие Анфисы, зорко, с ухмылкой наблюдавшей за ней.
— Здравствуй, здравствуй, бери-ка стульчик да присаживайся поближе.
Нина подвинула стул к кровати, села и, не зная, что говорить, куда деть руки, принялась теребить галстук.
Анфиса рылась в комоде, тихо поругиваясь:
— И куда ее холера занесла.
Наконец Анфиса рывком задвинула ящик комода и, ни капли не смущаясь, что-то спрятала за вырез блузки.
— Вы тут гостите, а меня товарищи ждут, — громко оповестила она. — Шамовка в кухне. Если поздно ворочусь, ты уж, Федор Иванович, расстарайся. Пошла я.
Иван Михайлович оборвал себя на полуслове, внимательно и грустно посмотрел на Анфису. Она же на него не взглянула. Гулко простучали в соседней пустоватой комнате ее шаги.
— Анфиса заведует женотделом, — сказал Петренко, — дают ей бабы прикурить. Ни одного свободного вечера.
Хотел ли он оправдать внезапный уход Анфисы или ему неловко было за домашнюю неустроенность?
— Очень у вас болит нога?
— Теперь-то не шибко.
— А отчего она заболела?
— С басмачами, Ниночко, воевал. Бисов вражина меня и покалечил. Не поберегусь, и одолевает хвороба.
Нина уловила в его голосе знакомые с детства интонации — так в детстве Петренко рассказывал ей свои «баечки».
— Большая стала, — Петренко улыбнулся ей, — а что, Федор, если нам и вправду перекусить малость? И чарочку пошукаем. Поищи там на кухне каких-нибудь харчишек.
Федор Иванович отправился на поиски харчишек. Они остались вдвоем.
— А я вас сразу не узнала, — сказала Нина, разглаживая рукой скрученный галстук.
— Старой стал?
— Нет, что вы! Наоборот, я почему-то думала, что вы не то что старый, а пожилой.
— Эх, Ниночко, как ни крути, а четвертый десяток разматываю. Но ничего — мы еще мировому капитализму кровь попортим. Расскажи, как ты живешь? Слыхал я про Катю. Тихенькая была. Послушная… У тебя как здоровьице? А бабушка? Я ее не раз вспоминал. Случалось, у нее нелегальную литературу прятал, еще когда у вас служил. Ясное дело, догадывалась, а виду не подавала. Говорит: «Не беспокойся, твои вещи — ведь бачила, какие вещи, — в сохранности будут». — Петренко замолчал, вытащил из-под подушки металлическую коробочку с табаком и курительной бумагой. Большие, рабочие руки ловко свернули цигарку.
— А про нас вы вспоминали? Про нас, маленьких?
— А як же! Человек на чужбине к доброму-то сильно сердцем прикипает. И у меня спервоначалу здесь ни друга, ни товарища. Да и ты: чуть чего — ко мне бежишь. Любила байки слушать. — Петренко засмеялся и с явным наслаждением закурил.
Слышно было, как на кухне бушует примус.
Иван Михайлович расспрашивал, где учится, не трудно ли? Выслушав, сказал:
— Мне вот тяжеловато с наукой справляться, — он кивнул на стол, заваленный книгами и бумагами. — Грамоте-то я учился у дьячка, а платила мать за мое ученье своим горбом — стирала на них, мыла. Я у них летом телят пас. Ну, а куда думаешь после школы?
— Хочу в университет, если попаду. А вообще-то хочу быть учительницей.
— Це дило. Эх, Ниночко, деревня-то у нас темная. Вот куда учителя позарез нужны. Ездил я коммуну организовывать. Так и парни и мужики, за жинок уже и не говорю, вместо подписи кресты ставили. Расписаться и то не умеют.
Переложив книги на подоконник, Федор Иванович подтащил стол к кровати, поставил на него сковородку с жареной картошкой, селедку и пучок зеленого лука, бутылку водки и красного вина в графинчике с отбитым горлышком. Федор Иванович разлил водку по граненым стаканам, Нине налил красного вина. Нина чокнулась, с удовольствием подумав, что у Вари и Мары, когда она им расскажет, глаза на лоб от зависти полезут: она пила настоящее вино…
Выпив и заметно оживившись, мужчины заспорили. В воздухе плавал густой табачный дым. Они спорили до хрипоты. Когда говорил Федор Иванович, Нина поражалась: как же он все правильно рассудил, конечно, же недобитые буржуйчики при нэпе распоясались. Вон деточки нэпмачей в школу ходили в бархатных платьях, а Шарков, сын пролетария, в рваных сапожишках. Справедливо это? Нет, несправедливо! Заговорил Иван Михайлович. Нет, конечно же, прав он: как было подниматься на ноги обнищавшей России — голод (бабушкины овсяные лепешки), беженцы (мальчик Антон пас чужую телку), сыпняк, сколько от тифа умирало (бабушка шила белье для больниц). Ясно, что нэп нужен.
То и дело Петренко подмигивал Нине или, смеясь, говорил:
— Бачишь, Ниночко, какой теоретик выискался.
— Ну что же. Вернемся к старому спору. — Собирая лоб с высокими залысинами в морщинистую гармошку, сказал Федор Иванович. — Знаю, ты не будешь обвинять меня в оппортунизме, ведь я так же, как и ты, ради идеи, торжества идеи готов на все. Скажут мне: съедай каждый день по фунту земли, это-де необходимо для построения социализма. Согласен буду лопать землю. И я не являюсь благородным исключением. В этом соль русского характера. Нужно — русский человек взвалит на плечи гору.
— Так, — усмехнулся Петренко, — а теперь ты скажешь, что треба на вещи реально смотреть, а это значит: социализм в одной стране не построить.
— С тобой я могу быть откровенным, — невесело произнес Федор Иванович, — мы затеваем колоссальное строительство. Мы не маниловы. Наше техническое оснащение: кайло, лопата, тачка… Рабочие живут в продувных, вшивых бараках. Всюду грязь по колено. А рабочие в лапоточках. Да-с. Ты должен знать об этом.
— Бачил, — кивнул Петренко.
— И все же утверждаешь, что социализм мы построим?
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
