Иван Мележ - Метели, декабрь
Цацура держался крепче, сидел нервно, недоверчиво поглядывал то на Ганну, то на мачеху, которая, пригорюнившись, стояла у печи, прислушивался к тишине на улице и, было заметно, ждал, не мог дождаться, когда уйдут отсюда.
— Надо идти!.. — наконец не выдержал он. — Не ровен час…
— Ер-рунда!.. Никакого тут… ч-черта…
— Поздно будет!
— Управ-вимся!..
Голова его, нестриженая, всклокоченная, лежала уже на столе. Он бормотал песню, оборвал ее и, как бы объясняя, сказал:
— Кок — и готово!..
Еще мгновение, и он уже храпел.
«Боже мой, живой он или неживой? — думала Ганна о Василе. — А может, живой, спит и не знает, что смерть возле головы!.. Надо что-то сделать! Перехитрить как-нибудь!.. Как? Их двое, здоровые, с оружием… Побежать бы к Василю, предупредить… или хоть наведаться, может, помочь надо! Но как выйти? Не пустят! Или мачеху попросить, пусть, скажет, что капусты принести хочет. Нет, лучше самой попробовать. А может, и не спит, выйти из хаты нельзя?»
Она встала, прошлась по комнате, но, как только подошла к двери, Евхим грозно шевельнулся.
— Куда? Назад!
Он не стал ничего слушать. И Ганне пришлось вернуться, села на кровать, прикрыла Гальку. Делала вид, что зевает, что хочет спать, а сама все думала, гадала про Василя, едва сдерживала себя, чтоб не броситься сейчас же к нему. Следила, видела, что Евхим уже разморен, вот-вот заснет, а все же держится.
«Черт, сна на тебя нет, чтоб ты заснул навек!» — кляла его про себя.
Долгим-предолгим казалось это ожидание. И все же не зря терпела, одолел сон и его, склонил голову на плечо и мирно засопел. Сразу и не поверила, что спит, подождала, убедилась, осторожно, на цыпочках прошла мимо мачехи, которая слова не сказала, оглянувшись, тихонько подняла щеколду, открыла дверь. Только бы не брякнуть ничем, не скрипнуть, не разбудить. Закрыв дверь в сени, послушала, в хате, как и раньше тихо.
Ах, как заскрипел снег на крыльце, промерзшие доски! Быстро соскочила в небольшой сугробчик, бросилась за угол на ту сторону, где глухая стена хаты, чтоб не идти под окнами, у которых спали они! Соседским огородом, по колени в снегу, не чуя жгучего холода, не одевшись, без платка, с расплетенными косами, выбралась на пустую, словно вымерзшую улицу, побежала в ту сторону, где виднелась хата Василя. В его хате, как и во всех других, было темно и тихо, но что ожидает ее там, за этой тишиной?!
«Только бы… — колотилось, задыхалось сердце. — Только бы все хорошо! Только бы хорошо!» Добежав до хаты, Ганна оглянулась. Ни на улице, ни за ней никого, пусто, никто не гнался. Вскочив на крыльцо, забарабанила в окно так тревожно, что в сенях испуганно закудахтали куры.
— Кто там? — мелькнуло за стеклом окна лицо. Ганна по голосу узнала: мать.
— Василь… Василь дома?
Лицо за окном поглотила темнота. «Почему отошла, ничего не ответив? Неужто стряслось уже?! Но, если случилось что, в хате не было бы так тихо! И мать не была бы такой вялой, заспанной!.. Может, не знает ничего? Может, это случилось не дома? Может, подстерегли где? О боже, неужели дома нет? Если нет, значит, все кончено!..»
Снова застучала по стеклу нетерпеливо, настойчиво. Оглядываясь, не гонятся ли за ней, услышала в сенцах шаги, твердые, мужские, его шаги! Он дома, живой! Едва только дверь открылась, кинулась навстречу.
— Василь!
Он, в серой нижней сорочке, глядя на нее, удивленно отступил в сени. Не понимал ничего — ни этого необычного прихода ее, ни странного порыва, — и Ганна сразу опомнилась. Спал, не знает, какая беда подстерегает его!
— Василь, — выдохнула тревожно, — берегись!..
— Что? — Все было как во сне. Да когда ж он проснется!
— Евхим пришел!
— Евхим?!
Кажется, дошло до него, забеспокоился.
— Убить грозился!..
— А!..
— Отбегался, считай, сказал…
— Где он?..
Ганна неожиданно заметила на улице фигуры, которые быстро шли, почти бежали в ее сторону, кинулась к Василю.
— Идут!
Сама мигом закрыла дверь, испуганно придавила плечом на всякий случай! Крикнула ему:
— Засов задвинь!..
Он задвинул, вдруг рванулся, бросился из сеней в хату. Ганна побежала за ним.
— Что там? — сквозь сон спросила мать.
— Бандиты! Евхим!
— Ой! Боже!..
В свете, что проникал снаружи, Ганна увидела: Василь, стоя около кровати, надевал рубаху, спешил так, что не мог сразу попасть в рукав. Надев, наклонился, стал что-то искать на полу. Мать, перепуганная, в одной сорочке, соскочила с постели, засуетилась, запричитала.
— Где опорки? — не так спросил, как потребовал Василь. Ганна поразилась, когда услыхала его неожиданно холодный голос.
— А я знаю?..
В голосе матери были слезы отчаяния и страха.
— Ой, боже ж мой!.. Боже!
— Замолчи ты! — приказал он, нашел наконец опорки.
Писк калитки, торопливый скрип шагов заставили сразу всех замереть. В хате стало жутко тихо, в этой тревожной тишине только слышалось мерное, спокойное дыхание ребенка, который спал, как и раньше. Все стояли онемевшие, слушали, ждали.
Остановились, вслушивались, ждали и те, что на дворе.
— Проморгал! — раздался злобный голос Евхима.
Цацура ответил виновато:
— Я только на минуту и задремал…
— На минуту! Опередила, курва!
С минуту на дворе было тихо, будто решали там, что делать, потом рама окна застонала от ударов обреза.
— Выходи! Подобру-поздорову!
В избе молчали, ждали. Маня не выдержала, бухнулась перед образами.
— Не выйдешь подобру, силой вытянем!.. — Показывая, что это не пустая угроза, на дворе о чем-то посоветовались, затопали. Судя по шагам, один пошел, другой остался под окнами.
Пронзительно застонали ворота в хлеву. Василь обеспокоенно дернулся, схватил под лавкой топор — скотину перережет, гад, если не отогнать, — но на пороге стояла Ганна. Взяла за руку так, что почувствовал, не пустит, знал, боится его опрометчивости. Одумался, остановился.
Шаги на дворе снова приблизились, стихли, потом на стекле вдруг вскинулся, заколебался непонятный отблеск огня. Никто не сообразил еще, что это значит, когда по стеклу раздался сильный удар и осколки посыпались на подоконник, лавку, пол. Почти сразу же за ними в темноту избы влетел искристый ком огня. В хате сразу стало светло. Освещенный багряно-красным огнем, Василь бросился на комок, старался быстрее затоптать его, не дать разойтись, осветить хату тем, кто подстерегал за окном, и в ту же минуту Ганна увидела в проеме окна голову Евхима, его косматую шапку, кончик дула.
— Василь!!
Похолодевшая от страха за него, стремясь только к одному — уберечь, предупредить, спасти, — бросилась к Василю, загородила собою, хотела крикнуть, чтоб спрятался, и не смогла, не успела: что-то с громом и огнем ударило, обожгло. Не понимая, не думая, что случилось — все, что было, представлялось ей, виделось теперь, как в бреду, — она ойкнула, покачнулась и, ослабевшая, стала медленно оседать на пол. Еще перед тем как упала, в хате снова стало темно — затоптанное сено погасло.
Уже в темноте громыхнул другой выстрел, третий. И сразу фигуры за окном исчезли, притаились, возможно, прислушивались. Заливался в плаче перепуганный, внезапно разбуженный ребенок, но никто его не успокаивал. Через выбитые стекла густо врывался морозный холод, студил хату. Василь, осторожно оглянувшись на окно, склонился над Ганной, она лежала неподвижно, как неживая…
— Пошли! Готов уже! — послышалось за окном. — Не промахнулся!
Евхим ответил не сразу.
— Подлезла, курва! Сама нарвалась!
Он, чувствовалось, злился, не хотел уходить. Оглядываясь и следя за ним, Василь услышал тихий, сдержанный стиснутыми зубами Ганнин стон. Значит, жива… Не насмерть… Но что делать?.. Цацура за окном снова нетерпеливо звал Евхима.
Тот подождал минуту, еще раз выругался и, хрустя снегом, пошел со двора. Они подались улицей к лесу.
— Боже мой… — наконец вымолвила, дрожа, Маня.
— Тихо ты! Ганна помирает!
Осторожно подняв Ганну, Василь положил ее на лавку около стола. Подсунув под голову ей подушку, спросил, куда ранило, но она словно и не слышала вопроса, не шевельнула губами. Он чиркнул спичкой, чтоб самому посмотреть, где та рана, но спичка от ветра из разбитого окна сразу погасла.
— Окно заткни! — приказал Мане и, не ожидая, когда сделает, стал сам закупоривать тряпьем дырку.
Еще до того, как жена по его приказанию зажгла лучину, впотьмах нащупал — левое плечо Ганны было мокрое от крови. Не думал никогда, что так пригодится то, чему обучали на военных занятиях — как помочь раненому солдату, — дрожащими руками, преодолевая неловкость, стал расстегивать Ганнину жакетку, порвал сверху сорочку. Рана кровоточила на белом-пребелом плече под самой ключицей.
Крикнул Мане, чтоб дала чистый рушник, как мог, вспоминая полузабытые наставления, перетянул вену, приостановил кровь. «Уйдет кровь все равно… В больницу бы, к доктору… Но пока до этого доктора!..»
