Иван Мележ - Метели, декабрь
— Давно не видела…
— Что, не нравлюсь? Не красивый? Не прибранный?
— Прибранный! Куда же еще!..
— «Прибранный!» — передразнил он. — Побыла бы ты на моем месте!
— Мне и мое нравится…
Лучше бы она не задевала его. Евхим, грубо выругавшись, злобно провел взглядом по кровати и вдруг резко изменился, заинтересованно, озабоченно поднял голову. Заметив его взгляд, Ганна побледнела — мигом поняла. Галька! Он увидел на постели дочку! Увидел и вспомнил!
Евхим встал, оттолкнул стол, направился к кровати. И сразу куда девалось ее, пусть внешнее, спокойствие. Бросилась наперерез ему, стала, заслоняя собой кровать, ребенка.
— Не прикасайся!
Он, ничего не говоря, попробовал отстранить ее, но она не поддалась. Ганна в упор видела настырные, помутневшие от самогонки глаза, поняла, что не остановить его, и все же сказала:
— Отойди!
Евхим с силой оттолкнул ее. В отчаянии от своей слабости, от боязни разбудить Гальку, еле удержавшись, чтобы не вцепиться в него, Ганна смотрела, как он склонился над дочкой. Возня около кровати уже почти разбудила ее, она чувствовала близкий внимательный взгляд, поморгала веками, вот-вот проснется! Но не проснулась — крепок сон ребенка за полночь! — сладко чмокнула влажными губками, отвернулась к стене.
Евхим стоял перед кроватью тихо, сгорбленный, неподвижный, со стороны можно подумать было, что дремлет. Но он не дремал, прищуренные глаза его на одичавшем лице смотрели как-то странно спокойно.
Ганна и мачеха следили за ним в тревоге — кто мог знать, что выкинет в следующий момент, особенно сейчас. А он все стоял, чтоб отвлечь его, мачеха быстрее подала на стол горячую сковороду с яичницей.
— Отведай вот, Евхимко!..
Он, покачнувшись, непривычным, неуверенным движением поправил одеяло, которое сползло с Гальки к ногам, и вернулся к столу. Задумчиво, неожиданно удовлетворенно проговорил:
— Моя кровь! Глушаковская!
Да, это была и его кровь, Галя была и его дочкой, что тут могла сказать Ганна! Он мог, имел право хвастаться! Прошлое, как кара, вернулось, подавило Ганну снова, наперекор ее воле словно заново связало с этим человеком. Ей хотелось кричать от обиды, от отчаяния. Доколе же он будет встревать в ее жизнь, стоять на ее дороге?
В этот момент она ненавидела его, как, может, никогда раньше: за все свое несчастье, за всю неудавшуюся, навек искалеченную жизнь!..
Евхим обвел вокруг мутным взглядом, грозно взглянул на мачеху.
— А где еще огонь?.. Горилка где?!
Мачеха неловко ответила:
— Нет больше. Оставалось немного, кот наплакал… Отдала всю…
Цацура пробовал удержать Евхима:
— Хватит и этого, Евхим! Понюхал, и довольно!.. Хватит покуда, не евши…
— Чего хватит?
— Как бы не разморило!..
— Ерунда!
Мачеха снова встретилась с требовательным Евхимовым взглядом.
— «Кот наплакал»! Скупой твой кот, старая!.. Достань еще!
— Нету, Евхимко.
— Брешешь!
Евхим, мачеха видела, не собирался миндальничать. Оценив всю серьезность положения, она заколебалась:
— Ну, пойду поищу, может…
— Поищи!
Она для приличия покопалась в сундуке и достала еще бутылку.
— Ой, правда твоя!.. Совсем забыла!..
Евхим налил себе в корец, потом дал приятелю. Цацура, однако, думал еще, пить или не пить.
— Пей! — просипел Евхим. — Покуда дают!
Цацура взял корец послушно, без охоты.
Ганна сидела на кровати, как бы прикрывая собой ребенка, видела, что они уже порядком опьянели. Она невольно удивлялась, как быстро разморила самогонка Евхима, когда-то такого здорового, крепкого. Но он не сдерживался и пил еще, теперь один, на этот раз не стал неволить Цацуру.
Пьяными, осоловевшими глазами уставившись на Ганну, Евхим вдруг поднялся и снова подошел к кровати. Она подумала, что, как и первый раз, к Гальке, и встала, приготовившись защищать малышку. Однако Евхим, качнувшись, остановился перед Ганной так близко, что она вынуждена была отклониться назад.
Он просипел:
— Одна живешь…
Как ни странно, в голосе его Ганна уловила ревность, которую он трезвым, возможно, скрыл бы. Не равнодушен к ней, ревнует еще!.. Евхим сделал шаг, собираясь сесть на кровать рядом с ней, но Ганна отвела его к стене, подальше от дочки.
— А я думал, нашла кого-нибудь…
Ганна промолчала, с настороженностью ждала, что дальше.
— Неужто ж нет?.. Охотника не нашлось?.. Н-на такую бабу?
Он и издевался, и подбирался к ней. Ганна нарочно, чтоб уколоть его, солгала:
— А может, и нашла…
— Брешешь! — почуял он вранье. Евхим рванулся, сильно, уверенно обхватил ее за плечи, прижал к стене, потянулся губами. Ганна, задыхаясь, увидела перед собой, так близко, его лицо, дикие, с безжалостным, страшным блеском в расширенных зрачках красноватые глаза, которые просили, жаждали, требовали; чуть выше, на лбу, заметила густо налитую кровью тугую, вену, готовую вот-вот лопнуть. От едкого самогонного перегара, что ударил из его ощеренного рта, ей сделалось дурно. А Евхим все прижимал ее к стене, приближал горячее, бешеное лицо, колючие щеки, шею, колол намертво стиснутые, упрямые губы твердой щетиной. Ганна почувствовала мокрое прикосновение — поцеловал!
Она попробовала вывернуться, вырваться, но не смогла и шевельнуться, застонала в бессильной злобе.
— Пусти! — прошептала, почти не разжимая рта.
— А если не пущу?.. — Он лез еще целовать ее.
— Пусти! — рвалась она, задыхаясь. — Отойди… Зверь… Пусти! — В ней все ширился, рос гнев, и, полная этого гнева, она пригрозила: — Пусти! Плюну!
Евхим не послушался. И Ганна в отчаянии, не сдавшаяся, но без надежды вырваться, собрав все свое отвращение к нему, плюнула в ненавистное лицо. В дикие, страшные глаза.
Евхим от неожиданности на мгновение растерялся. Большего оскорбления для него, самолюбивого, гордого, и быть не могло. Руки его сразу ослабели, но он еще держал их на ее плечах. Ганне видно было, как мгновенно изменилось его лицо, стало угрожающим, жестоким. Она понимала, что оскорбления этого он не простит, и насторожилась.
Удар кулака угодил ей в щеку. Он был такой сильный и тяжелый, что ее, как малое дитя, отбросило наискось к стене, на лавку, но она устояла, удержалась на ногах только потому, что наткнулась бедром на лавку. Опираясь на нее, понурив голову, Ганна ждала, что вот-вот последует и другой удар, но Евхим выругался и пошел снова к столу.
Она проглотила кровь, села на край лавки. Ноги, руки ее дрожали, тело обмякло. Евхим налил в корец самогонки, со злостью выпил.
— Кто?.. С кем? С кем развлекаешься?!
За Ганну ответила мачеха:
— Нет… нет у нее никого, Евхимко… Вот, — она перекрестилась.
— При муже, как сука, бегала! А теперь, без мужа!..
— Нет, Евхимко. Правда…
— Брешешь, старая! — Пришла догадка, которая всколыхнула давнюю боль, вызвала ярость. — Или, может, все тот? Дятлик все?
— Нет, Евхимко…
Но Евхим не слушал старуху. Он смотрел на Ганну, от Ганны ждал ответа — пусть отопрется, скажет, что зря он больную рану бередит. Дятлик, ничтожество, сколько неприятностей он принес Евхиму… И во всем счастливее оказался… Нет, может, он и правда ни при чем, может, зря подозревает?
Но Ганна молчала, не оправдывалась. Глядя на нее, неподатливую, чужую, не сомневался — любит по-прежнему того. Евхим скрипнул зубами так, что все обернулись на него.
— Ничего! Отбегал уже, считай!.. — услышала Ганна.
Хоть слова эти и не совсем были ей ясны, Ганна больше по тому, как Евхим произнес их, угадала страшное. Нет, сказано не просто, не попугать, Ганна и минуты не тешила себя надеждой, она хорошо знала цену Евхимовым словам! И то, что страшные эти слова касались не кого иного, а Василя, враз насторожило ее. «Отбегал? Почему отбегал?! Она же еще днем видела его. Ехал на санях, крепкий, здоровый, видела из окна… Что они с Василем сделали? Убили его?! Нет, нет, не может этого быть! Не может!!! Но почему Евхим сказал — отбегал? — пыталась она разгадать страшную загадку. — Сказал не просто — отбегал, а — считай, отбегал! Значит… как же понимать, либо уже все сделано, либо все равно не минет? Боже, неужто Василя нет уже? Неужто?!» Полная тревожных мыслей, она неторопливо, внимательно следила за Евхимом, ждала, что какое-нибудь слово раскроет ей секрет, но Евхим уже, видимо, не думал ни о Василе, ни о ней. Опершись о стол грудью, тяжело сгорбившись, он то пил, то ел яичницу, то бормотал что-то, Ганна, наконец, разобрала:
…этот случай был в первом году…
как убил отец… свою доченьку…
доч-ченьку, за вторую красотку —
жену…
Он пел. И песня его была про убийство! Он бормотал с таким видом, будто и сам не знал, что поет, и не слышал своего пения, замолкал на полуслове, потом допевал. Повторял все одни и те же слова. Его, видимо, все больше размаривало — водка и тепло брали свое.
