Николай Горбачев - Ударная сила
Фурашов выслушал Бойкова, не придав значения его состоянию, оно показалось даже естественным, а на другой день, когда вернулся из госпиталя, и на короткое время заглянул, в штаб, постучал Бойков, встал у порога. Тогда таким и увидел его Фурашов: ссутулившимся, с обвислыми плечами, потухший взгляд уперся куда-то, пальцы безвольно опущенных рук перебирали что-то невидимое, как бы смятым голосом проговорил:
«Вчера неправду доложил, товарищ подполковник... Не видел, когда Метельников вышел из кабины: на «лугу» ночью промерз, а в кабине жарко, разморило... Очнулся то ли от крика, то ли стон услышал, двигатель работает, стоим, а Метельникова в кабине нет».
В мгновение представилось Фурашову, как Метельников остановил тягач, выбежал и увидел сползающие скаты, может, звал Бойкова, от этой картины заломило голову. То, что сказал Бойков, в чем он признался, не имело никакого значения, не могло помочь Метельникову, не приходившему в себя в госпитале, откуда только явился Фурашов. А будь все иначе в ту минуту, не усни разморенный Бойков, не отстань газик Овчинникова, все могло быть по-другому. По-другому! И Фурашов, усилием отгоняя прихлынувшее желание накричать, выгнать Бойкова из кабинета, лишь хрипло проронил: «Идите, Бойков...»
И не взглянул, как уходил Бойков, как закрылась за за ним дверь. Он сказал лишь: «Идите, Бойков», — а в голове теснились, точно в ледолом глыбины, тяжелые слова. Он сознавал, что все это бессмысленно — говорить, упрекать, тем более теперь, когда дверь за Бойковым закрылась, но они, эти слова, стучали по самой черепной коробке:
«Уснуть?! За-дре-мать...»
«Как вы могли? Как?!»
«Вы же старший! Вы офицер! Понимаете или нет?»
И все-таки он их не сказал. Опустился в жесткое кресло, сидел в глухой тишине кабинета без движения, словно, не примерившись, оттащил не по силам груз и выдохся. Но в таком состоянии он был недолго: почувствовал — пустота кабинета угнетала, он встал, выходя из штаба, бросил на ходу дежурному, чтобы тот закрыл кабинет, уехал на «луг».
За неделю заглянул сюда, в кабинет, всего раза два.
2
Взбудораженное состояние не покидало Варю в то утро; она не понимала, почему и откуда оно. В таком возбуждении, поднявшись рано, управилась по дому: деду Филимону и себе сготовила завтрак, посыпала курам, залила на целый день гущи в корыто поросенку. Думала: состояние это у нее от той последней встречи с Петром, ее Петей... Встреча жила перед глазами — каждой деталью, словом, интонацией, взглядом, — все имело свое значение, свой глубокий и неповторимый смысл, и Варя в мыслях жила этим. Как он говорил ей о той лестнице, по какой взбирался во сне, как красиво и вдохновенно на словах рисовал их будущую, совсем скорую жизнь, как вскользь упоминал о каком-то сложном рейсе; как она отвечала ему (сделает, сделает он великое) и как расстались они в тот вечер... Варя настаивала, чтоб из лесочка он прямо шел в часть, но Петр и слушать не захотел, проводил ее на дорогу, ведущую в Акулино...
Окончив домашние дела, оставив деда на печке — он простудился, — Варя пришла к себе, на почту. И только тут, поднимаясь на скрипевшее крыльцо, обнаружила, что явилась раньше времени. Все, конечно, из-за этого состояния; такого с ней еще не случалось. Бывало, на часы смотреть не надо, приходила тютелька в тютельку и этим гордилась. Привычно начала рабочий день, открыв окошко в стеклянной стойке: выдавала газеты, принимала письма, помогала упаковывать посылки, споро, ловко. Казалось, мало-помалу возбуждение улеглось, отступило, за работой забылось, но она сама того не заметила, как постепенно вошло другое — раздражение, и проявлялось оно по пустякам; не в том углу конверта приклеена марка, на бланке пришедшего перевода размазанная, исправленная надпись (как могли такое принять!), почтовая машина опоздала на пять минут, а потом шофер не вовремя ушел в закусочную...
Перед обедом в узкую дверь бочком вплыла полная, ступоподобная Василиха: как по расписанию, каждую неделю она отправляла внуку-солдату посылку с яблоками «анисовочками». Отдуваясь, поставила фанерный ящик на стойку — яблочный, пряный запах растекся по тесной комнатке.
— Вот анисовочки, — выдохнула женщина.
Варя привычно взяла тяжелый ящик, но тут же, словно что-то внутри у нее взбунтовалось, отставила ящик назад.
— Что же вы опять, бабушка Василиха, пишете: «Солдату Косьяну...» Говорила вам: сначала адрес, войсковую часть...
— Так ведь солдат он у меня, — сникшим голосом проговорила женщина. — Анисовочек посластиться...
«Да что же это я с ней так? — вдруг подумала Варя, испытывая стыд за свою вспышку. — Старая, неграмотная бабуся... Самой сделать, и все».
Взяв нож, она принялась соскабливать с фанеры каракули, написанные химическим карандашом, и в эту-то, минуту в конторку вошел председатель сельсовета. У Вари, взглянувшей на него, екнуло и заныло сердце — суровым, растерянным и бледным был председатель. «Не с дедом ли что?..»
— Ты вот, Варя... Васильевна пусть подождет с посылкой, а ты... Звонили из части: с Петром там твоим... В госпитале он. Поезжай в Егоровск...
— Ахти, господи! — Старуха всплеснула руками, подхватила ящик. — Я пойду... Завтра, завтра ужо зайду!.
Варя стояла онемевшая, она не слышала слов старухи, не видела, как та выскользнула за дверь...
Вторые сутки Варя не отходила от постели Петра, сидела днем и ночью в маленькой и тесной палате, у тумбочки, в напряжении и тишине прислушиваясь к тому, что происходило на койке. В палате царил полумрак, и в этом полумраке казалось, что стойка прибора особенно высоко вздымалась над кроватью, и Варя, обращенная в слух, чутко улавливала неровное, с провалами дыхание Петра и даже будто слышала, как медленно истекал физиологический раствор из цилиндра по трубкам в прикрытую одеялом руку Метельникова.
Ее сначала не хотели допустить в палату, да и сестры по первости смотрели на Варю с недоверием и отчуждением: чего тут путается, и без нее — вроде не видит — дел позарез, с ног сбиваются!
Начальник хирургического отделения, к кому провели Варю в тот первый день, когда она приехала в Егоровск, вежливо усадил и, положив руки на стол, взглянул из-под очков устало и равнодушно: что надо этой молодой девушке? Он только что закончил сложнейшую операцию, она длилась три часа сорок минут, в руках и ногах у него еще застоялый гуд, а перед глазами кровавое месиво: порванная живая ткань, раздробленная тазобедренная кость... Гарантий никаких: возможно, один шанс из ста... Что же этой девушке надо? Если на работу, так он явно не то просил у кадровиков — ему нужна опытная хирургическая сестра, а эта...
— Так, слушаю вас.
— Я о Метельникове, Петре Метельникове... Что с ним, доктор? Как он?..
Только тут врач заметил возбуждение этой симпатичной девушки с косой — она даже подалась со стула к нему, и глаза ее, удивительно большие, густо-васильковые, ожгли и мольбой, и ожиданием, и боязнью. Врач невольно съежился за столом. Метельников... Да, это тот самый сержант-ракетчик...
— А вы... кем ему доводитесь?
— Жена. Что с ним?
— Гм... Ему сделана операция. Попал в аварию. Кажется, герой... Положение тяжелое, но думаю...
Он замолчал, будто озлившись на себя, ниже пригнулся к столу, и насупленное, сморщившееся лицо его выдавало гнетущую усталость. Помедлив, бесцветно добавил:
— Пока больше ничего сказать не могу... — Он поднялся, давая ей понять, что разговор окончен.
И тогда Варя сказала тихо, возможно, щадя его усталость, но так твердо, что потом, за эти два дня вспоминая, сама удивлялась, как это вышло:
— Я никуда, никуда, доктор, не уйду отсюда! Буду рядом, что бы ни случилось... Допустите! Ему со мной будет легче. Знаю. Допустите!
— Он не приходит в себя...
— Все равно! Все равно...
Врач смотрел сурово, даже будто бы зло, но потом нажал кнопку звонка. Вошла сестра.
— Допустите в восьмую... — И когда у сестры изобразилось на лице недоумение, добавил: — Да, к оперированному Метельникову.
Сестры поначалу не замечали ее, сидевшую у тумбочки в углу, — они ходили в палату, делали уколы, меняли кислородные подушки, проверяли отток физиологического раствора, однако к вечеру принесли ей ужин, ночная сестра попросила проследить за дыханием, подержать подушку. Варя несмело взяла из рук сестры холодную резиновую упругую подушку, а к утру освоилась, вместе с сестрой делала процедуры, на миг только выскальзывала из палаты, чтоб сменить ледяной компресс, тампон, подстилку, вновь торопилась к нему, чтоб он ни на минуту не оставался без присмотра. В эти двое суток тут, в хирургическом отделении, когда видела больных на костылях, с палочками, перебинтованных — больные высыпали днем в коридор, — она забывалась, ей казалось, что еще идет война и она, Варя, со своими подружками, как тогда, в сорок четвертом, помогает в том эвакогоспитале, что размещался временно в их школе в Акулино. Они читали раненым газеты, книги, танцевали, пели частушки, мыли полы... «Сейчас то же, то же самое!» И вот он, ее Петр, он не просто, спасая ракету, попал под колесо тягача, — он, как на фронте, ранен. Тяжело ранен. И она рядом с ним. Она не верит, что это все, что это конец, нет, нет, нет! Пусть врач, начальник отделения, кажется, считает иначе, недаром оборвал фразу, сказав лишь: «Положение тяжелое, но думаю...» Он заходит в палату часто, долго сидит на табуретке перед кроватью, суровый, слушает, морщится, молчит, уходя, отдает сестрам короткие распоряжения, роняет:
