Николай Бондаренко - Будни и праздники
Но если он так ценит свободу, зачем ему «шабашка»? Она закабаляет шальными деньгами… Турсынгуль подошла к зарешеченному окну вагончика, беспокойно оглядела площадку.
Николай с Сергеем сидел на железобетонной плите, поодаль от товарищей, и что-то обсуждали.
Турсынгуль спросила отрывисто:
— Что предлагаешь?
Назырбай хлопнул толстой ладонью по столу.
— Выдернем из нашего здорового коллектива.
— Закона нет, чтобы выдергивать! На работу он ходит, не ленится, не прогуливает…
— Э-э, не надо защищать. Шабашник — как больная собака, всех заразит.
— И тебя — тоже?
— И меня, и тебя. Дурные деньги кого хочешь с толку собьют. Собирай собрание, проголосуем и выгоним!
— Ну, как же, дай тебе волю!.. — Турсынгуль искоса глянула на него, приказала: — Позови ко мне Николая, наедине поговорю.
От злого и в то же время радостного возбуждения Назырбаю не стоялось на месте. Он потопал сапожищами по вагончику, тоже глянул в окно, хмыкнул с издевкой.
— Отдыхают перед шабашкой!.. Но ничего, разберемся.
Оглянувшись, нет ли кого поблизости, Николай достал из кармана пачку десятирублевок и сунул Сергею в руку.
— Держи аванс. Хайрулла передал, пока ты спал у Ларисы.
Смуглые щеки Сергея стали еще темнее от румянца. Он не знал, куда глаза девать от смущения. Усмиряя себя, сосредоточился на мыслях о деньгах:
— Здесь сколько?
— Три сотни.
— Много получается…
— Мало, — энергично поправил Николай. — Привыкай к хорошим деньгам, Серега! Остальные — когда кошару кончим.
Сергей осторожно положил пачку между собой и Николаем.
— Столько не возьму…
Ветер попробовал шевельнуть красные плотные бумажки и, точно из уважения к ним, притих.
— А сколько возьмешь? — ровно спросил Николай.
— На три сотни я не наработал.
Сергею почудилось, что наступила тишина. На самом же деле ее не было. В воздухе висел всегдашний гул компрессорных станций, похожий на ровный шум водопада. Но, как и все на головных, Сергей давно уж его не замечал.
— Что случилось?
— Да пойми, не из-за денег я пошел… и вообще… Конечно, глупо отказываться. Давай разделим? — обрадовался он такому замечательному выходу из положения. — Возьми для себя и Турсынгуль. Вам нужнее!
Николай задрал голову, всем своим видом показывая, как устал от этого детского лепета, и вдруг ткнул пальцем в небо:
— Смотри!
В золотистой от солнца глубине густой россыпью чернели живые точки. Они невпопад перемещались вверх и вниз и стремительно уплывали к облакам на горизонте. Стая неведомо каких птиц летела в холод и слякоть северной весны, прочь от южной теплыни.
Пока, сбитый с толку, Сергей рассматривал ее, Николай сунул деньги ему за пазуху, схватил за руку, чтобы и не пытался вытащить пачку, и успокаивающе проговорил:
— Не зли меня, Серега, очень прошу. Взрослый человек, а несешь непотребное… Да ты потом хоть сожги их, меня не касается. Но вручить я обязан!
— Не нуждаюсь я…
— Ну и выкинь, если лишние! Или нет, придумал! — Николай хлопнул себя по колену, довольный собой. — У тебя, говоришь, был благодетель в детдоме?
— Да, а что?
Как-то он рассказал Николаю, почему зовется Джураевым. Эту фамилию дал ему детдомовский завхоз, Касым Джураев, важный, тучный, с большим животом, из-за которого он, казалось, толком и не видел детвору, толкущуюся под ногами. Однако всех примечал Касым-ота, особенно мальчишек. Жена дарила ему только дочек, и не мог он пройти мимо какого-нибудь пацаненка, чтобы не поговорить с ним о жизни или не потрогать за плечо.
Его душило от гнева, когда обижали детей. Стоило какой-нибудь мамаше прийти и начать подвывать над своим чадом, вгоняя его в истерику, как Джураев немедленно вмешивался, хотя и не обязан был по должности. Он уводил ребенка, рявкнув на посетительницу.
Из-за представительного вида его принимали за директора и потому не прекословили. А Касым-ота где-нибудь в углу клал пухлую руку на макушку икающего от слез мальчишки, и тот, странное дело, удивительно быстро затихал.
Но куда больший гнев у него вызывали мамаши, которые никогда не приходили к детям, поскольку еще в родильных отделениях написали заявления, что отказываются от своих младенцев. Узнав о прибытии такого ребенка, Касым-ота не успокаивался до тех пор, пока не обласкивал его, не задаривал всякой всячиной. И сколько лет жил в детдоме такой воспитанник, столько Джураев водил его к себе домой, прикупал одежонку, подкармливал.
Так он заботился и о Сергее.
— Ты когда-нибудь благодарил его за внимание и доброту? — с ехидцей спросил Николай.
— «Спасибо» говорил, конечно…
— Ты пошли перевод на крупную сумму, дурашка! Солидно… Дельная мысль?
Дельная. Но от нее Сергею муторно.
Он вытащил десятирублевки из-под рубашки, скомкал, но класть на плитку больше не стал.
— Ладно, найду, на что потратить.
Николай вздохнул облегченно и, едва его позвал Назырбай, поторопился уйти, опасаясь, что паренек, чего доброго, опять раздумает брать аванс, с него станет дурить до вечера.
Сергей долго сидел на прогретой за день железобетонной плите и, задумавшись, свертывал деньги в тугой упругий комок. Он уже видел в своем воображении, как едет в город за сто километров и там, в ювелирном магазине, покупает золотое кольцо, или сережки, или браслет и потом вручает подарок Ларисе. Она радуется украшению и больше не говорит, что сама найдет Сергея, когда выпадет свободный вечерок.
Без надобности Турсынгуль переставляла на столе кружки, миски, ложки, вымытые женщинами после обеда и оставленные обсушиться. Движения ее рук, размеренные, плавные, приковывали к себе внимание, но оттого что в них не угадывалось никакого смысла, Николаю становилось все неуютнее. Он вглядывался в лицо Турсынгуль, стараясь определить, почему она так отрешенно молчит.
Обманутый безлюдьем, на порог, тускло блестевший под солнцем, коричневым камешком упал тощий воробей. Бесстрашно глянул круглым оком внутрь, хрипло чирикнул, будто обругал людей, затаившихся в помещении, и упорхнул, оповещая округу, что сидят там какие-то бездельники, неизвестно зачем и почему.
— Что молчишь? — спросил Николай.
Турсынгуль только изогнула бровь, продолжая переставлять посуду, и сразу же стало видно, что она чем-то расстроена. Еще ни разу Николай не видел ее такой. Одним махом он сдвинул миски и кружки на край стола, подальше от Турсынгуль, и требовательно проговорил:
— Чем недовольна?
Она спросила прямо, без подготовки, как, очевидно, привыкла спрашивать в самые серьезные минуты:
— Зачем тебе шабашка?
Если и овладела Николаем оторопь, то не больше чем на несколько секунд. Вся в ожидании ответа, Турсынгуль не успела проследить, как он оказался рядом с ней на скамейке, как обнял. Она успела только упереться локтями в его грудь и откинуть голову назад, чтобы избежать ненужных, нежеланных поцелуев.
Голубые глаза Николая повлажнели от ласкового лукавства, губы шевельнулись в напевной фразе:
— Ах ты, господи, переживаешь, да?
— Пусти.
— Выходит, огорчилась, что я — шабашник? Но это же здорово!..
— Почему? — спросила Турсынгуль, перестав сопротивляться. Силы ушли куда-то, и стало безразлично, что кто-нибудь войдет и застанет их сидящими в обнимку.
— Если за тебя переживают, значит, ты хотя бы немножко дорог! — Он коснулся щекой ее уха. — А шабашка — пустяк, просто интересная штука.
— Особенно интересная тем, что платят много…
— Само собой! Но и азарта много, проверяешь, на что годишься. Там вкалываешь на пределе.
— А зачем Сережку втянул? — Руки Турсынгуль сами собой устроились поудобнее на груди Николая. Пальцы коснулись загорелой кожи у ворота рубашки и замерли. — Парня портишь! Дурные деньги — как болезнь для человека, особенно для молодого. — Турсынгуль заметила, что из неумело пришитой пуговицы на рубашке Николая торчит белая нитка. Наклонилась, откусила ее у основания и проделала все это так естественно, словно заметила непорядок в одежде мужа. — Ты должен его воспитывать, а не приучать к шабашке.
— Само собой. — Николай поводил губами по ее смоляным волосам, вдыхая их слабый, чуть терпкий запах. — Ладно, больше не видать ему кошары.
Прошло немало времени, прежде чем он снова услышал голос Турсынгуль:
— И сам… Бросишь?
— Что бросать?
— Эту самую кошару.
— Бог ты мой, — глубоко вздохнул Николай и покрепче прижал ее к себе, чтобы чувствовать всю разом, такую маленькую, такую невыразимо приятную. — Для тебя — что угодно, начальник!
— И не жалко заработка?
— Жалко, конечно, но все пять пальцев в рот не засунешь… — Он поцеловал ее в макушку. — И всех денег не заработаешь.
