Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
— А я бы, боцман, с тобой и в море сходил!
И пожалел об этом.
— У вас что, на Колыме, все придурки? — не понял его боцман.
— Какие придурки? — не понял и его Иван Иванович.
— Такие! — ответил боцман. — Тебе в гроб пора, а ты в море собрался.
«И то правда», — подумал Иван Иваныч и на боцмана не обиделся. Какой из него моряк! Он и на Колыме никогда не был на видном положении. На это у него не было ни здоровья, ни твёрдости характера. Худой, ростом не выше подростка, он больше годился там, где решались мелочи производства. Большую часть жизни он проработал в снабженцах в небольшой геологоразведочной партии. Там, доставая геологам полевое снаряжение, он мотался по разным снабсбытам и чужим складам с дешёвыми неликвидами. И хотя начальник партии Матвеев часто говорил, что без Лукина он как без рук, Иван Иваныч ему не верил, считал, что это он так, для красного словца или просто от нечего делать.
Больше всего Ивану Иванычу нравилось выезжать с геологами в поле. Там он следил за нехитрым хозяйством партии и варил геологам обеды. Чтобы они были не на одной тушёнке, он ловил рыбу и стрелял куропаток. Геологи его за это хвалили и говорили, что без Ивана Иваныча они как без ног, потому что на одной тушёнке они бы их давно протянули. Он и геологам не верил, и в ответ им улыбался, как улыбаются дети, когда видят, что их обманывают ради забавы. Главным же, что тянуло Ивана Иваныча с геологами в поле, была природа. Рано утром, когда все ещё спали, он шёл в лес и наблюдал, как всё живое просыпается. Вот выпорхнула из травы и запиликала в кустах весёлую песню похожая на крошечного воробья пташка. Потом она взялась чистить клювом перья, а увидев сидящую рядом букашку, тут же её склюнула. Бурундук, продрав спросонья глаза, вспрыгивал на ветку стланика и начинал ловко грызть орешки. Куропатки уже паслись на бруснике, весело выбивали свои дроби дятлы, слышно было, как где-то за горой трубит лось. Вечером Иван Иваныч шёл на речку, наблюдал, как закатывается за гору солнце, слушал последние шорохи леса, видел, как в глубоких омутах укладывается на ночлег рыба.
В одном из полевых сезонов Иван Иваныч нашёл себе и подругу жизни. Звали её Настёной, лицо у неё было круглое, как у кошки, в глазах с прищуром таилось что-то похожее и на бабью доброту, и на лисью хитрость.
— Ваня, — спрашивала она Ивана Иваныча, — ты знаешь, за что я тебя люблю?
— За что? — не очень понимал Иван Иваныч.
— За то, что ты не такой, как все! — отвечала она. — Добрый и ласковый.
Вскоре она родила ему сына Стёпку. Не успел Стёпка ещё и подняться на ноги, она нашла себе другого. Этот тоже был не такой, как все: лупил её, как сидорову козу. Через год она бросила и его. С тех пор прошло много лет. Стёпка, вылитая мама, уже давно вырос, с матерью уехал на материк, но отца долго не забывал. Каждый год поздравлял его с днём рождения, а раз в два года приезжал в гости. Расходы на это Иван Иваныч брал на себя.
— А ты, папаня, — говорил ему Стёпка, — не такой, как все! Не жила!
— Как мать-то? — спрашивал его Иван Иваныч.
— Водки, зараза, много пьёт, — вздыхал Стёпка. — Ну, да кто её сейчас не пьёт? Все пьют! — говорил он в её оправдание. И, наверное, не только в её, но и в своё. Было видно, что выпить он и сам не дурак. Да и приезжал-то он к отцу, похоже, не ради него, а чтобы вволю и не за свои деньги погулять и попить со старыми дружками.
В последние годы брали геологи Ивана Иваныча с собой в поле, видимо, больше из уважения к нему. Хотя он всё так же готовил им обеды, ловил рыбу и стрелял куропаток, получалось это у него не так ловко, как раньше.
— Ты, Иван Иваныч, полегче, — говорили ему геологи, — куропаток-то мы и сами настреляем.
В последний сезон, уже перед пенсией, Ивана Иваныча стал мучить радикулит. Однажды, простыв, он к вечеру слёг, а утром не мог подняться. Лёжа в палатке, он слышал, как за ней, у костра, говорили о нём два геолога.
— Старина-то наш совсем сдал, — говорил один из них.
— Что поделаешь, — отвечал ему другой, — от старости никуда не денешься.
«И то правда», — подумал Иван Иваныч. Как любая неизбежность, старость его не страшила, боялся он одного: остаться больным и беспомощным. Ведь ходить-то за ним некому.
Через два дня геологи подняли Ивана Иваныча на ноги своим таёжным способом. В сухом галечнике они выкопали яму, прогрели её костром, а потом, накидав на дно стланика, уложили его в эту яму и укрыли одеялами. Когда Иван Иваныч пропарился в ней, как в бане, они запихали его в меховой спальник и дали спирту. Утром, когда Иван Иваныч проснулся, никакой боли в пояснице он уже не чувствовал.
Провожали Ивана Иваныча на материк весело и дружно. На собрании ему давали тёплые напутствия, дарили подарки: от администрации дали «Спидолу», от месткома — отрез на костюм. Вечером, за столом, пили за его здоровье, желали ему в новой жизни успеха, искренне жалели, что расстаются с таким милым человеком и добросовестным работником. Он даже слышал, как за этим столом начальник партии говорил своему соседу: «Ой, не знаю, что я теперь буду делать без Ивана Иваныча!» От такого внимания к себе Иван Иваныч не знал, что и делать. Ему хотелось всех обнять, каждому сказать доброе слово, а когда кто-то из женщин в конце своего прощального тоста всплакнул, и у него на глаза навернулись слёзы.
IIКак всё, что повторяется, становится серым и скучным, так и Владивосток, после года проживания в нём, потерял для Ивана Иваныча свою прежнюю привлекательность. Купеческие особняки на Светланской уже не возвращали его в начало строительства города, в узких улицах с осевшими в землю хибарами он видел только кучи мусора и стоки канализационных вод, на крепостных бастионах старинные пушки казались ему бросовым металлоломом, у памятника борцам революции и героям гражданской войны он чувствовал себя маленьким и никому не нужным человеком, в морском порту уже не уходил в плавания на пароходах, снимавшихся с якорей. Новые районы убивали Ивана Иваныча серым однообразием. На проспекте Столетия Владивостоку они были сложены из кирпичных пятиэтажек, больше похожих не на жилые дома, а на производственные здания. Казалось, внутри них стоят трактора, железные краны, токарные станки, идут сварочные работы, стучит паровой молот и гудят под потолком вентиляторы. На Нейбута в неразличимых друг от друга шлакоблочных коробках живут одинаково серые и невыразительные люди, они редко выходят на улицу, не знают своих соседей на площадке, в них течёт холодная кровь, и они никогда не радуются жизни.
Чем больше отталкивал от себя Ивана Иваныча город, тем он больше думал о возвращении на Колыму. Во сне он видел её в ярком осеннем разноцветье, наяву всё чаще вспоминал своих друзей и товарищей. Наконец, пришло время, когда от тоски по Колыме Иван Иваныч стал плохо есть и спать. Супы, которые варил он по утрам, казалось, отдавали несвежей рыбой, а постель стала жёсткой, как тюремные нары. Теперь он был готов на всё, чтобы только вернуться на Колыму. И он бы это сделал хоть завтра, да с пенсии не хватало на самолёт до Магадана денег. «А что, если пароходом? — подумал Иван Иваныч. — Ведь с грузом-то они туда ходят». И он решил поговорить об этом с боцманом Козловым. Узнав, в чём дело, боцман сказал:
— Не-е, вы там, на Колыме, и точно — все придурки! — А потом даже рассердился. — Чего тебе здесь-то не хватает? Баб? Так я найду! У нас в порту их навалом!
Однако он быстро отошёл, а когда выпили, сказал:
— Ладно! Как пойдём на Магадан, возьму тебя!
В дорогу Иван Иваныч насушил сухарей, набрал тушёнки, купил на всякий случай бутылку водки, и когда пришло время отплытия, он был готов к нему, как солдат к заранее намеченному маршу.
Море встретило Ивана Иваныча ласковой и голубой, как небо, волной и ярким, словно омытым родниковой водой, солнцем. За пароходом долго ещё не отставали чайки, они кружили за кормой, и когда Иван Иваныч бросал туда корки хлеба, они падали за ними камнем. Кругом было тихо, а стук двигателей, казалось, идёт не из машинного отделения, а снизу, из-под дна, словно кто-то стучал по этому дну деревянными молотками. Когда вышли на океанский простор, гребни волн, вздымающиеся на горизонте, стали похожи на белых барашков, за ними, казалось Ивану Иванычу, стоят коралловые острова с высокими пальмами на берегу и низкими из камыша и бамбука хижинами. Там, думал он, своя жизнь: мужчины на пирогах ловят рыбу, женщины на кострах её жарят, дети купаются в море и из песка строят игрушечные хижины. «Ах, как хорошо быть моряком!» — думал Иван Иваныч, полагая, что они-то на этих островах уже не раз побывали.
Ночью, когда Иван Иваныч вышел на палубу, ему показалось, что он очутился в мире, полном волшебных грёз и неразгаданных тайн. Там, где должен быть горизонт, мерцали огни, и трудно было понять: звёзды ли это ночного неба или сигнальные огни проходящих мимо пароходов. Луна была похожа на свежесрезанный арбуз, звенели высоко звёзды, а когда они падали с неба, мир Ивану Иванычу казался неразгаданным сновидением.
