Елизар Мальцев - От всего сердца
— Может, ему курорт требуется? Тогда ясно дело — без промедления выхлопотать путевку!
— Пусть он сам скажет, что он о себе думает!
Зная, что ничем не сможет оправдаться, Родион молча принимал удары, но когда услышал о курорте, не выдержал.
— Да вы что на меня набросились? — крикнул он, задыхаясь от обиды и злости. — Разве я от черной работы бегал?.. Вы что это, а? Да я сроду… — К ужасу своему, он вдруг почувствовал, как слезная спазма сжала ему горло, и замолчал.
— А ты, Родион, не ершись, не хорохорься! — услышал он гневный голос отца. — Слушай, что народ сказывает, да спасибо говори…
Опять повисла невыносимая, томительная тишина, и Родион обрадовался, когда снова встал Гордей Ильич и примирительно заговорил:
— Вот, Родион Терентьевич, люби критику, как мать родную. И не серчай на правду, как бы она ни была тяжела и горька. Не будешь за людей держаться и к народу прислушиваться, будешь умнее всех себя считать — засохнешь. И народ тогда выдернет тебя, как сорную траву!.. — Гордей передохнул, оглядывая притихших в зале людей, задумчиво покрутил седой ус. — Беда твоя, Родион, видимо, в том, что ты только к самому себе прислушивался, а на людей внимания не обращал. Ну, а известно, кто думает прожить наособицу или, допустим, веру в народ потеряет, такой человек завсегда голяком останется.
— Истинную правду сказываешь! — снова вскинулся дед Харитон и замигал молочными своими ресницами, закачался на сухих ногах, как скрипучее дерево под ветром. — Возьми хоть нашего Николая, внука моего… Я его, может, на тыщу лет старше, а к разуму его молодому все равно прислушиваюсь. Башковит, паря!.. Всю политику скрозь, как на пальцах, разложит и чем дышит Америка, и кто ей подпевает, и за какую, мол, подачку… и все такое прочее. Ну, а Родион Терентьич, я так скажу, он от хорошего дерева ветка, должен почувствовать!.. А хорошего человека прощать надо… Родион стоял с понурым, скорбным лицом, уже потеряв всякую надежду, что его простят.
Деда Харитона сменил Краснопёров, и по тому, как он выжал на свои полные губы скупую улыбку в сладко сощурился, все поняли, что он придумал что-то особенное.
— У меня такое предложение… По всему видно, товарищ Васильцов трудоднями колхозными не очень дорожит, ну, гак и пускай он после поездки еще недельку отдохнет, а уж потом и на работу выйдет…
По рядам забурлил оживленный говор.
— Толковое предложение, — сказал Гордей Ильич и переглянулся с председателем. — Голосуй, Кузьма Данилыч!
— Ради насмешки, что ли, такое придумали? — тихо, сквозь зубы выдавил Родион. — Я ведь не маленький, и людей забавлять нечего. Уж наказывать, так наказывайте, а это что?
— Ничего, и этого с тебя хватит, — спокойно сказал Гордеи Ильич.
Проголосовали, и словно все сразу забыли о Родионе. Бригады, получив задание, быстро расходились, и не успел Родион прийти в себя, как уже стоял один посреди опустевшего зала.
Тихой, бесшумной поступью вошла уборщица, и Родион вздрогнул, неожиданно увидя ее перед собой.
— Ты чего тут нахохлился, парень? — спросила она и, не дожидаясь ответа, ворчливо добавила: — Иди, что ль, догоняй всех, а то я тут буду сор выметать. — И, размахивая веником, прошла между скамьями.
Хлопнув дверью, Родион выскочил на крыльцо. Голова болела, точно стиснутая железным обручем, во рту было сухо.
«Куда же теперь?» — и оттого, что никуда не надо было спешить, ничего не надо было делать, оттого, что никто нигде не ожидал его, Родиону стало не по себе.
«Пойду завалюсь спать, быстрее день пролетит, — решил он. — Раз дали отдых, буду пользоваться им».
Он забрался на сеновал, упал в душный ворох сена, закрыл глаза. Пролежав так час, другой, понял, что напрасно старается обмануть себя. Кто бы мог заснуть после такой взбучки? Он пытался не думать о том, что слышал в нарядной, но стоило сказать себе: «Довольно, выбрось все из головы», — как он еще лихорадочнее начинал вспоминать каждую мелочь, злее, неотступнее распалялось воображение. Конечно, односельчане пробрали бы его еще сильнее, если бы не щадили отца и Груню. Говори спасибо им, что люди отнеслись к тебе снисходительно!
«Успокоиться! Взять себя в руки!» — твердил Родион, но чувствовал, что не сможет обрести душевного равновесия. Несколько раз приходила мать, звала обедать и, скорбно вздыхая, одиноко возвращалась в избу.
Растравляя себя горькими мыслями, Родион провалялся на сеновале половину дня, и ему стало тошно, противно. Надо хоть чем-нибудь заняться, чтобы избавиться от этой тянущей, заполнившей душу пустоты. Иначе, как стоялая вода в пруду, покроешься плесенью и возненавидишь самого себя.
Он долго бродил по двору, переставляя с места на место предметы, переколол под навесом небольшую поленницу дров, подмел двор, натаскал бочку воды. И снова метался из угла в угол, не находя себе места. Потом долго сидел в садике, одуряя себя крепкой махоркой.
Если бы не Павлик, Родион убежал бы куда глаза глядят, но мальчик незаметно подобрался к нему, положил ему на колени кудрявую голову, и сердце Родиона омыла ласка. Он тихо отвечал на его немудреные вопросы, смастерил несколько игрушек, нарезал шашки, даже попробовал учить мальчугана игре.
Но наступил вечер, Павлик ушел спать, и Родион снова остался один. Он включил в горенке свет, раскрыл книгу, но читать не смог: тягучее, тошнотное чувство не отпускало его.
После ужина он опять залез на сеновал, Казалось, легче свою боль тревожить наедине.
Деревня затихла. Накаленное за день небо быстро остывало, из леса наползал голубой туман сумерек.
«Ну вот, один день кое-как убил, — вздохнув, подытожил Родион. — Впереди еще шесть… таких же…»
Почему-то вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его не включили в группу десантников. Возмущенный, он пошел к полковнику. Выслушав его, полковник сказал: «Вы храбрый человек, но на это ответственное задание я вас не пущу! Мне кажется, что когда вы идете в тыл врага, вы все сосредоточиваете на себе, забываете о взаимодействии, о товарищах. Для вас храбрость — отчаянный прыжок, а для меня — высшая степень дисциплины и глубокая осознанность цели!»
Тогда Родион ушел из землянки полковника расстроенный, обиженный; ему думалось, что кто-то несправедливо оклеветал его. И вот сейчас, глядя на сочащиеся сквозь щели лунные струйки света, он словно впервые вдумался в слова своего командира. Была какая-то неуловимая связь между этими словами и тем, что ему говорили Груня, Гордей, отец.
Родион промучился до полуночи и, наконец, не вытерпев, слез с сеновала и, крадучись, выбрался за деревню.
Далеко в степи, обливая землю жидкими пятнами света, ползли поднимавшие пары тракторы.
Везде работают! Только он один…
У опушки березовой рощицы Родион остановился: на близкой луговой пойме горел костер, словно расцвела в ночи невиданно большая саранка.
Не дойдя до табора, Родион прислонился к свежему стожку сена и долго слушал, как тихо, с тревожной задумчивостью пели у костра:
Может, радость твоя недалеко-о.
Да не знает, ее ли ты ждешь…
Что ж ты бродишь всю ночь одиноко,
Что ж ты девушкам спать не даешь?..
Пахло увядшими цветами, терпкой полынной, неведомо какими травами. Не утихая, ныло сердце.
«Нет, я так с ума сойду за неделю! — Родион в отчаянии стиснул руками голову. — Завтра же пойду к Гордею Ильичу. Довольно, хватит с меня, я не могу больше!» И, зная, что не сможет решиться на этот шаг, потому что не Гордей Ильич отстранил его от работы, а все колхозники, Родион беспокойно и жадно закурил, вдыхал острые ароматы трав, перемешанные с дымом табака, тоскливо смотрел на сидящих поодаль косарей: словно невидимая бечева, протянутая в ночи, не пускала его к людям.
Чьи-то легкие шаги заставили его плотнее прижаться к стожку. Вслушиваясь в тихое похрустывание костбища, Родион ждал.
Из-за соседней копны вышла Груня, и, узнав жену, Родион рванулся к ней. Свет от костра темными бликами омывал ее похудевшие щеки.
— Груня, — пересохшим ртом выдохнул Родион, сердце так заколотилось, что помутнело в глазах.
Груня вздрогнула и остановилась. Длинная тень ее упала на скошенную траву.
— Груня… — шептал Родион, — стосковался, места живого нет… Думал, тебя не увижу ли…
Крутя в руках травяную былинку, Груня молчала.
Родион качнулся к Груне, как хмельной, и заговорил низким, приглушенным голосом:
— Слушай, Груня… Забудь, что я тебе тогда сказал… Это не я, это обида моя кричала! Пойми, не могу я без тебя!.. Нельзя же так: мы как чужие с тобой! — Ему казалось, что еще немного — и он задохнется, — Ты только скажи мне, скажи: ты любишь меня? Любишь?..
Густая тень колыхнулась на траве и снова замерла.
— Я скажу тебе по правде, — тихо и раздумчиво начала Груня, и Родион потянулся к ней, как к спасительному огню: — ты так много принес мне горя, что я сейчас я сама не знаю, люблю я тебя или нет…
