Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити
На склоненном Сашкином лбу страдальческие морщины. Из расплывшихся во всю роговиц глаз Лешки истекает черная тягучая тоска. Один — мальчишка, уже чуть тронутый порчей городской улицы, не очень искренний, навряд ли, добрый от природы, другой — люмпен, накипь в людском обществе, цена, которую рано или поздно снимут и выплеснут. Оба выросли в этом тесном дворе, среди каменных, домов, на асфальтовой почве. Но откуда у них волчья избяная тоска? Откуда им знать о долгих зимних, без просвета вечерах среди бревенчатых стен, похороненных в сугробах? Откуда им знать, как воет ветер и чадит лучина — единственный свет, единственный друг? Откуда знать им, когда сам Федор этого не пережил? Федор, родившийся в деревне, видел керосиновую лампу, но не застал светца.
Извела меня кручина,
Подколодная змея.
Догорай, гори, моя, лучина,
Догорю с тобою я…
К Федору это могло прийти через бабок и дедов, через деревенские легенды, через те сугробы, которые и до сих пор наметаются под бревенчатые стены. А эти?.. Каким чудом неведающие говорят правду?
Мать жениха, горбоносая старуха, приоткрыла сморщенное веко, проглянул зеленый глаз, и нет в нем холодной трезвости — кисленькое бабье умиление.
И гордое, счастливое лицо Аллы, трепетно направленное к Лешке. Время от времени она оборачивается то к одному, то к другому, и ее большие, влажно-темные лучащиеся глаза опаляют по очереди вызывающим презрением: «Чего вы стоите по сравнению с ним? Чего вы все стоите?»
А Виктор горбатится за столом, давит кисти рук коленями, бледен, уничтожен.
Лешка замолк, тронул последний раз струны гитары — уплыл под тусклый потолок полустон, полувздох. Сашка распустил на лбу страдальческие морщины, и его бледная рожица с маслянисто прилизанными волосами стала скучной, невыразительной.
Все молчали, и, наверно, всем было грустно и приятно, но в то же время неловко — слишком непривычно, слишком красиво, чтобы это могло длиться долго.
Старуха гостья снова дремотно смежила веки, а ее сын-жених, выставив на груди бумажную розу, вздохнул льстиво:
— Да-а, талант.
И Лешка взвился:
— Заткни пасть! Лапоть!
— Лешенька! — качнулась к нему Алла.
— Чи-то он понимает? Навоз! Он должен молчать в тряпочку и не квакать!
— Я же говорил… — обиженно повернулся Миша к невесте.
— Чи-то ты говорил? Ты говорил, свечечка копеечная, что меня нельзя пускать… Куда? В это не-интел-ли-ген-т-ное общество. Уважаемые граждане, я ему сейчас попорчу прическу!
— Лешенька!
На воробьино-остром личике невесты — ни растерянности, ни испуга, лишь злоба.
— Ты ручалась за него. Ты же обещала, — выговаривала она смятенной Алле. — Нализался, скотина, а теперь хамит.
— Лешенька, пойдем, милый, отсюда.
— С-ска-атина? Счастье твое — я джентльмен… А ну ты, прилизанный! Ты! Женишок! Повтори, что сказала твоя невеста!.. А-а ма-ал-чишь, кусошник!
— Лешенька!
— Заткнись! Сам уйду!.. Но прежде пусть мне скажут — талант я или нет? Пусть скажут, кто понимает… Эй, ты! — Лешка неожиданно повернулся к Федору. — Ты-то чего? А? Молчишь, халява! Ведь по морде видел — нравится. Слова жалеешь? Твое слово — олово?
— Дерьмо ты, — сказал Федор. — Испортил песню.
— Повтори. Я, кажется, ослышался.
Федор поднялся:
— Иди. А то в шею вышибу.
И Лешка отрезвел, с интересом колюче заглянул в зрачки Федору:
— Эге! Праведничек.
— Ну-ка, побыстрей проваливай.
Федор был на полголовы выше Лешки, шире в плечах, сейчас нависал и хмуро смотрел в переносицу. И Лешка вздохнул:
— Полюбуйтесь, люди добрые… Неученый. Научим, пташечка. Ты еще не знаешь Лешку Лемеша. Его весь Арбат знает.
Алла тащила его за рукав к двери. У дверей он оглянулся:
— Мимо наших ворот не пройдешь, козявка.
Мать жениха, приоткрыв круглый глаз, с мудрым равнодушием проводила пьяного Лешку. Дверь захлопнулась, глаз закрылся.
А Миша, оправив галстук, лацканы пиджака, словно и на самом деле только что был в драке, обронил веско и с достоинством:
— Гнида.
Из-за дверей с лестницы раздался женский вопль. Сашкой словно кто выстрелил за дверь.
Виктор поднялся, долговязый, нищенски праздничный — мятый пиджачок и яркий, сохранивший магазинный лоск галстук.
А женский крик бился в стену, вяз где-то на чердаке. И кругом в доме тихо. И на белых простынях под ярким освещением — грязные тарелки, полупустые бутылки, огрызки хлеба, развороченное месиво салата в миске. Сашка влетел обратно, восторженно сообщил:
— Лемеш Алку бьет!
Виктор сорвался с места. Вера Гавриловна крикнула:
— Куда! С ума спятил!
Но дверь хлопнула, зазвенела посуда на столе. Крик смолк.
— Убьет он его, дурака. Убьет! — стонала Вера Гавриловна.
Федор поднялся из-за стола.
Тусклый лестничный свет, в рыжих пятнах оштукатуренная стена, холодная, как в подвале. К этой стене, припав растрепанными волосами, жмется Алка. Чуть ниже, на ступеньках возня. Виктор внизу лежит, сжимается в комок, закрывает лицо и голову руками, выставляет острые локти. А над ним на ступеньках, выплясывая, вскидывает начищенные туфли Лешка, целится в голову.
Федор схватил его за шиворот. Лешка был легок и тщедушен, лишь подергивал плечиками, пытаясь вырваться. Федор придавил его к стене, взял пятерней за голову:
— Расквашу.
— Пыс-сти, падло…
Сзади в плечи Федора когтисто вцепились маленькие руки:
— Отпусти! Отпусти его! Тебе что нужно?
Федор стряхнул руки, швырнул Лешку вниз. Загремели ступеньки, мелькнули подметки туфель.
— Дура, — сказал Федор Алле и стал поднимать Виктора.
Тот, встав на ноги, рванулся было вниз, к Лешке, но Федор обхватил его, прикрикнул на Аллу:
— Марш! Уводи своего хахаля! Да побыстрей!
Лешка долго ползал на коленях по площадке, искал кепку. Поднялся, взглянул вверх на Федора и Виктора, ничего не сказал, повернулся и стал спускаться. За ним боязливо следовала Алла, опираясь одной рукой о стену.
Федор подтолкнул Виктора вверх:
— Иди, рыцарь!
В комнате Виктор, растерзанный, с заброшенным за спину галстуком, упал на постель, зарылся лицом в подушку и задергался в беззвучных рыданиях. Вера Гавриловна горестно ворчала:
— Теперь тебе проходу не будет… Хоть уезжай… Убить могут, чего доброго…
Она совсем забыла о Федоре, не вспомнила, что и ему не будет теперь прохода, его тоже, чего доброго, могут убить.
Мать жениха помогала невестке убирать со стола, каждую чашку подносила к глазам, осматривала изнутри и снаружи, поджимала многозначительно губы. У Ани было равнодушное, утомленное лицо.
Сашка смирнехонько лежал под одеялом.
А жених Миша, без пиджака, в ослепительно белой хрустящей сорочке, стоял перед зеркалом и, поворачиваясь, разглядывал придирчиво свою выбритую физиономию.
— Прохода не будет. Им что — могут и ножом…
Виктор плакал.
6Утром, выходя из ворот, Федор увидел Лешку. Тот пощипывал струны гитары, мусолил в зубах окурок:
А ты стоять буд-дишь…
У ног пак-койничка,
Платком батистовым
Слиезу смахнешь…
Рядом с ним маячил один из его пареньков, в крохотной кепчонке на макушке, с проклюнувшимся острым кадычком на тонкой шее, долговязый и жидкотелый. Оба оценивающе, сквозь табачный дымок, оглядели Федора, но не издали ни звука. Двое на одного — рискованно, может синяков наставить. Но уж вечером в этой подворотне собьется тесная компания, тут держись, станут храбрыми.
Ах, вспомнишь вспомнишь…
Моя ты драгоцен-ная,
Дорожку узкую и финский нож…
Не верится сейчас, что когда-то были счастливейшие времена — в Москве находилась тесная студенческая комната, где стояла койка Федора. Вячеслав иногда по вечерам тоже снимал с гвоздя гитару, тоже пел, но не про «покойничка», не про «финский нож»:
Как дело измены, как совесть тирана…
А Православный вопил о луковичных куполах, о мастерстве Андрея Рублева.
Считали Ивана Мыша подлецом, на котором негде пробы ставить. А Иван Мыш по сравнению с этим Лешкой Лемешем — воплощенное благородство, чистейшей совести человек.
Другие теперь живут в их комнате, товарищи утонули в многомиллионной Москве.
Вячеслав родился в сорочке: один московский художник, старый друг отца Вячеслава, разрешил пользоваться ему своей мастерской.
Вячеслав сейчас для Федора — единственная ниточка, связывающая его со счастливым студенческим прошлым. Порвись она, и будет бегать по Москве одинокий человек, все еще мечтающий выбиться в настоящие художники. О его успехах в институте некоторое время еще будут ходить легенды, потом забудутся, и никому в голову не придет спохватиться, куда пропал этот легендарный парень, написавший когда-то за один присест «Синюю девушку»…
