Александр Бартэн - Всегда тринадцать
Всему виной был прожекторный луч. Ударив Зуевой в лицо, он обогрел его, обласкал, осчастливил. Выступая на не очень-то приспособленных площадках, при неярком софитном свете, она давно позабыла о праздничном и палящем цирковом прожекторном луче. Теперь он сам напомнил о себе, и Зуева не могла не податься ему навстречу. Зажмурясь на миг, улыбнулась — на этот раз по-другому, легко и привычно, точно и не расставалась никогда с манежем.
Улыбку Нади, Надюши, Надюшеньки Зуевой — вот первое, что увидел Сагайдачный. В отличие от жены, он обычно являлся в цирк к середине первого отделения. Теперь же пораньше пришел, чтобы удостовериться: смотрит ли Жанна программу. Направился в зрительный зал — и раньше, чем дочь, увидел Зуеву.
Для постороннего человека в ее улыбке, возможно, не было ничего особенного. Но ведь он, Сагайдачный, он-то ведь когда-то посторонним не был. И, отстранив удивленную билетершу, он шагнул вперед, ближе к барьеру. Все, что дальше произошло, Анна отчетливо разглядела. Она увидела мужа, появившегося в зале. И взгляд его, устремленный на Зуеву. И то, как ответила Зуева на этот взгляд.
С этого момента номер переломился. Все теми же, казалось, оставались собаки, и трюки, что они исполняли, и весь характер номера. Нет, в том-то и дело, что, при внешней своей неизменности, номер переменился в ритме, во внутреннем нерве. И такая давно не испытанная уверенность вернулась к Зуевой, что собаки сразу учуяли: надо стараться, нельзя кое-как.
Вторую половину номера они отработали с таким задором, что зал оживился, рассмеялся, откликнулся громкими и частыми хлопками.
Окончился номер. Собаки с лаем устремились за форганг. Васютин, церемонно кланяясь, преподнес дрессировщице букет, и тут же букет разломился надвое — и из него выскочила Пуля.
Анна продолжала следить за мужем. Он не спешил покинуть зал, кого-то отыскивая глазами. И отыскал. Это была девушка — розовощекая, синеглазая, сидевшая в одном из первых рядов. Анна сразу — даже не разумом, всем существом — догадалась, кто эта девушка. «Значит, мало, что на манеже первая жена? Значит, потребовалось и дочь привести? Значит, в цирке под одним и тем же куполом в этот вечер две семьи? А дальше как, Сережа? Не может же так продолжаться!»
С того мгновения, как, предваряя представление, заиграл оркестр, как ярким прожекторным светом вызолотило манеж и на нем парадно появилась униформа, — с этого мгновения Жанна вступила в неведомый мир.
Цирк! Слишком много дурного и тяжкого слышала она с детства о цирке, чтобы тянуться к нему, нарушить материнский запрет. Иногда, прерывая хмельные разглагольствования, мать говорила: «Сходи! Разрешаю! Убедись, что одну только правду говорю!» Но это произносилось таким тоном, что у Жанны не могло возникнуть желания. «Я, мама, даже близко подходить не хочу!»
А тут цирк ее окружил, увлек за собой в пестром потоке программы. И Никандров был рядом. И вдруг на манеже появилась мать.
— Андрюша! Мама моя! Смотри! — удивленно шепнула Жанна.
Она была удивлена, для нее неожиданно было появление матери, и некогда было удивляться, потому что несколько минут спустя увидела отца, вошедшего в зал.
А после, когда окончился номер, отец обернулся к партеру, и Жанна поняла, что он ее разыскивает. Ей захотелось и знак подать, и спрятаться, заслониться. И чтобы Никандров не заметил. Он ничего не увидел. Он все еще находился во власти того ликования, какое принесла ему близость с Жанной, сознание, что отныне и во веки веков он будет с ней неразлучен и нет такой силы, что могла бы разъединить их руки, губы, сердца. Можно ли было подумать, что Андрей Никандров — такой рассудительный и сдержанный — будет повторять про себя как молитву: отныне и во веки веков, во веки веков!
B тот вечер, встретившись с отцом посреди молодежного праздника, а затем расставшись с ним, Жанна снова увидела Никандрова. Он дожидался у служебного подъезда. На миг подумала, что надо бы поздравить с успешным выступлением, но вместо этого проговорила быстро, словно взывая о защите. «Пойдем скорее! Куда? Если хочешь, к тебе!» И они ушли, освещенные вспыхнувшим фейерверком. И Жанна осталась у Никандрова. И за ночь не сомкнули глаз. И Жанна медленно провела ладонью по его усталому и сияющему лицу. «Вот мы и одно с тобой, Андрюша!» Когда же утро настало, Жанна предупредила: «Завтра в цирк с тобой пойдем. Откуда пропуск у меня? Пока не спрашивай!» И он ни о чем не спросил, хотя и догадался, что Жанна виделась с отцом.
То, что испытывала Анна, вернувшись в гардеробную, было больше чем тревогой — было сознанием приблизившейся опасности. Все разом восстановилось в памяти: возвращение Сагайдачного из Москвы, и ночной разговор накануне отъезда из Южноморска, и поведение мужа в грозовую ночь, и те обвинения, что кинул недавно в лицо. Надо действовать! Еще немного — и может оказаться поздно! Не ради себя — ради Гриши, семьи!
Гриша возился в углу гардеробной. Раздобыв старые цирковые плакаты, он ножницами вырезал фигуры, а затем раскладывал на отдельном листе.
— Видишь, мама, как здорово получается! Настоящий фотомонтаж!
Лишь мельком взглянув на затею сына, Анна с внезапной решимостью спросила:
— Гриша, ты сделаешь то, что скажу? Сделаешь, сынок?
— А что тебе, мама?
— Пустяк один. Только папа знать пока не должен. Сделаешь?
— Хорошо. Если тебе нужно, — милостиво согласился Гриша.
Вскоре вошел Сагайдачный.
— Ты где так задержался? — с напускной веселостью справилась Анна. — Уж не пытался ли кто тебя похитить?
— Меня-то? Нужен кому!
Он стал переодеваться, стараясь ни в чем не изменить обычной размеренности: веселость Анны чем-то насторожила его.
А на другом конце коридора Зуева читала записку, только что переданную ей незнакомым мальчиком:
«Нам надо встретиться. Сегодня же, после представления. Буду ждать во дворе. Сагайдачная».
4
Четверть часа назад Зуева вернулась за кулисы, и артисты дружелюбно окружили ее. Что же произошло за эти краткие четверть часа?
Ира Лузанова, подбежав, звонко чмокнула Пупсика в носик:
— Ах ты, миленький собакевич!
Опять подошел Петряков:
— С удачным дебютом, Надежда Викторовна! При мите поздравления! — И остальные приветливо улыбались.
Прислонясь к коридорной стенке, стараясь сдержать учащенное дыхание, Зуева чувствовала себя так, будто бы время повернуло вспять, будто в помине не было долголетней разлуки с цирком.
Страшась поддаться этой иллюзии, поспешила уйти. Но и в гардеробной не оставили одну. Заглянул широко улыбающийся Васютин:
— Возможно, вы меня не помните: только начинал тогда. А я-то помню, до чего красиво вы работали!
Тут же за приоткрытой дверью стоял Буйнарович (он только что закончил выступление, атлетическая грудь выпирала из халата, наброшенного на плечи). И тоже одобрительно улыбался. Затем (блестящие краги, крахмальная манишка) постучался Столетов. Руку пожал сердито, но с чувством. Его сменила Лидия Никольская и сразу прильнула, припала к груди:
— Ничего мне не рассказывайте, милая. И так известно мне обо всем. Сколько же вы натерпелись, милая!
Зуева слушала, произносила в ответ и приветственные и признательные слова, а хотелось ей только одного — побыть наедине со своими мыслями, разобраться: что же происходит?
Чувство острого и светлого счастья, какое испытала она на манеже, так и осталось сильнейшим. «Нет, я не имею права на такое чувство, — попыталась вразумить себя Зуева. — Мало ли что приняли хорошо. Я же здесь случайно, ненадолго!» И чтобы отрезвить себя — не только лишний раз, но и возможно жестче, — взявшись за ватный тампон, с нажимом провела им по густо загрунтованному лицу. «Видишь. И тут морщина. И тут».
Негромкий стук отвлек от невеселого занятия. В руках оказалась записка: «Нам надо встретиться. Сегодня же. Сагайдачная».
Первым душевным движением был протест. Не хочу, незачем встречаться. Да и какой разговор может быть между нами? Ни на что не рассчитываю, ничего не жду. О чем же говорить?
Таково было первое побуждение: отказаться, разорвать записку. Но затем самолюбие одержало верх. «Вообразит еще, что я опасаюсь встречи. А мне бояться нечего. Чего еще бояться мне?»
Случайно ли так получилось или же подсказано было деликатностью по отношению к человеку, давно разобщенному с цирковыми кулисами и потому, чтобы заново с ним освоиться, нуждающемуся в спокойной обстановке, — Зуевой предоставили отдельную гардеробную. Закрывшись на крючок, она имела вместе с тем возможность ни на миг не разлучаться с цирком: дощатые перегородки легко пропускали все звуки — как закулисные, так и из зрительного зала. Программа шла своим чередом, гремела музыка, прокатывались аплодисменты, взрывы смеха. Не умолкало и в коридоре, за дверьми гардеробной: кто-то торопливо пробежал на выход, кто-то часто подпрыгивал, делая разминку, нетерпеливая лошадь долбила копытом бетонный пол, и Столетов (Зуева сразу признала его отрывистый тон) сказал с укором: «Эка барыня! Минуту подождать не можешь!»
