Александр Бартэн - Всегда тринадцать
— Неожиданность какая! Никак не ждал!
— Да я и сама — ответила Зуева, и робкая улыбка тронула ее лицо. — Сама не ждала!
А ведь все началось вовсе не с той заявки, какую адресовал Костюченко в местную группу «Цирка на сцене». И даже не с тех дней, когда, включенная в состав молодежной бригады, Зуева разъезжала по отдаленным селам и поселкам области. Раньше еще началось — в тот вечер, когда, перед отъездом с бригадой, Зуева впервые после многих лет вновь отправилась в цирк, снова увидела на манеже Сергея Сагайдачного и не смогла не покориться его артистизму, мастерству. Получив заявку из цирка, директор группы призадумался: все подходящие номера находились в разъезде. Кого же послать? Вот тут-то, опять подоспев, Никита Прошин и порекомендовал Зуеву.
— Нет уж! — наотрез отказался директор. — Скажи спасибо, что поездку вам не сорвала. Но чтобы снова рисковать.
Прошин ответил, что не зря прошла для Зуевой поездка.
— Перевоспиталась? — с иронией перебил директор. — За две недели перевоспиталась?
Прошин иронию пропустил мимо ушей и повторил, что вернулась Зуева другой, чем уехала. И в работе стала ответственнее, и спиртного в рот не берет. Так что можно вполне послать.
Ну, а дальнейшее известно. И на этот раз уступив комсоргу, директор подписал путевку («Оконфузимся, на твой счет запишу, Никита!»); Зуева, проведя ночь, полную волнений, получила наряд и тут же поспешила с собаками в цирк: времени оставалось в обрез, надо было приучить собак к манежу — до сих пор лишь на клубных площадках выступали.
— Понятно, Надя. Понятно, — пробормотал Казарин, хотя в действительности все еще не мог уяснить случившегося. — Вы что же. Выступать у нас намерены?
И опять, кивнув, она улыбнулась. Не только робко, но с какой-то затаенной мягкостью, словно стараясь восстановить нечто давно ушедшее, но доброе и светлое.
Под ногами слегка пружинили опилки. На побеленной, обращенной к манежу стенке барьера виднелись косые царапины — следы конских копыт. Сверху, от тускло поблескивавшей воздушной рамки, свисала веревочная лестница: она была оттянута в сторону, за кресла партера. Увидя и эту рамку и эту лестницу, Зуева сначала вздрогнула. Мгновенно в памяти воскресло несчастье: утраченный манеж, долгие дни на больничной койке, а после страх, непреодолимый страх, когда вернулась из больницы в цирк. Страх и каменеющее, суровое лицо Сагайдачного. Нет, лишь в самый первый момент эти воспоминания черной тенью накрыли Зуеву. Сразу затем страх куда-то бесследно ушел. Не было больше страха, как бы к себе ни приглядывалась. Впервые за долгие годы, сама еще не веря себе, она почувствовала, что хочет притронуться к веревочной лестнице, погладить ее перекладины, взяться за них, подтянуться. Потому-то и пробилась улыбка на лице.
Казарин не увидел улыбку. Если что и видел — лишь собачьи морды, и показалось ему, что все собаки по-злорадному усмешливы и будто каждая, высунув розовый язык, подмигивает: «Что, брат, не ждал такого оборота?» А ведь если Зуева здесь — значит, и Жанна недалеко. Значит, наверняка повстречается с Сагайдачным.
— Очень рад за вас, Надя, — принудил себя наконец сказать Казарин. — Милости просим к нашему шалашу. Репетируйте, репетируйте. Отвлекать не стану.
В сторону отошел и даже не услыхал, как Зуева обратилась к короткошерстому фокстерьерчику:
— Пупсик, ко мне! Сейчас же, Пупсик! А теперь вальсе. Кому говорят? Вальсе!
Став на задние лапки, быстро и часто перебирая передними, при этом слегка подскакивая, фокстерьер стал кружиться у ног своей хозяйки, а она повторяла нараспев:
— Вальсе! Еще вальсе! — а остальные псы скептически пофыркивали, глядя на своего танцующего собрата: может быть, потому, что он был фаворитом, любимчиком.
Остановясь в боковом пожарном проходе, Казарин отдышался — так тяжело, словно только что оборвал непосильный бег. И мысленно оглянулся на ту дистанцию, что так ему и не далась.
Давно ли, разгораясь все ярче, суля возвращение молодости, чувство к Жанне подымало Казарина над его обычной расчетливостью и предприимчивостью — точнее, обещало поднять. Нет, не получилось. Ничего не получилось. Да и могло ли получиться? Впервые Казарину пришла мысль, что дело не в дурном для него стечении обстоятельств, а в нем самом! В тех средствах, какими домогался счастья! И еще припомнился ирони ческий взгляд старика Казарини и как сказал он: «Иллюзионист! Что взять с тебя, иллюзионист!»
Здесь, возле пожарного брандспойта, Семен Гаврилович и отыскал Казарина:
— Все в порядке, Леонид Леонтьевич. Разгрузили аппаратуру, распаковали, расставили. Ассистенты дожидаются.
— Передайте, чтобы шли по домам.
Личико Семена Гавриловича выразило удивление.
— А ведь вы, Леонид Леонтьевич, собирались.
— Я передумал! — раздраженно перебил Казарин. — Ну, что вы уставились, черт возьми! Уж, кажется, ясно говорю. Передумал! Ничего не будет! Уходите!
3
Откуда разнеслось по цирку — даже раньше, чем Петряков успел вывесить авизо, — что артистка, присланная в подкрепление программы, — бывшая жена Сергея Сагайдачного? Кто первый обмолвился об этом? Не кто другой, как Прасковья Васильевна, бабка Никольских.
По старой памяти каждодневно заглядывая в цирк (чаще всего на обратном пути с рынка), она обнаружила репетировавшую Зуеву, а затем, прибежав домой, взволнованно рассказала о своем открытии:
— Она! Голову на отсечение, она! Я ж все прекрасно помню: и как повстречалась она с Сергеем Сергеевичем, и как расходились. Бедняга чуть живая из больницы выписалась, а он, Сергей Сергеевич-то. Ох, и жестокосердно же поступил!
Вечером, придя в цирк, Никольский многозначительно сказал жене:
— Проведала бы, Лидуша, Анну Петровну. Как настроение у нее, как самочувствие? — И тогда, удостоверяв предварительно, что Анна одна в гардеробной, Никольская постучалась к ней: дырочку, мол, обнаружила в трико, нет ли цветной нитки.
Это было незадолго до начала представления. Петряков поставил номер Зуевой на место Столбовой — по порядку третьим. Взятые на привязь, собаки сидели наготове. Артисты, проходя мимо, заговаривали с ними запросто и ласково, как с сотоварищами по общему делу. Кто-то легонько дернул Пупсика за ухо, и он, избалованный деликатным обращением, обиженно взвизгнул.
— Слыхали? — улыбнулась Никольская, глазами показав на коридор. — Пополнение у нас. Вы как считаете — стоящий номер?
— Откуда мне знать? — пожала плечами Анна: в самом деле, какая была ей нужда интересоваться номером, взятым в программу на разовых, временно.
— Конечно! — поспешила согласиться Никольская. — Я лишь потому спросила, что номер исполняет Зуева.
— Зуева?
— Ну да. Надежда Зуева.
Заставив себя равнодушно кивнуть, Анна снабдила Никольскую цветной ниткой, и та поспешила уйти, чтобы рассказать мужу:
— Если б ты видел, Павел! Сразу краска отхлынула от лица!
Не только Прасковья Васильевна, но и Петряков припомнил Зуеву. Вспомнил и тот успех, которым когда-то пользовалась она. Потому, зная цену товарищескому участию, он и справился перед началом:
— Нет ли в чем, Надежда Викторовна, нужды? С униформой обо всем условились?
— Спасибо! — ответила она.
Она стояла возле собак: платье в крупных розовых цветах, подвитые волосы, перчатки до локтей. И улыбка — чуть напряженная, чуть просительная.
— Не беспокойтесь, Надежда Викторовна! — ободряюще кивнул Петряков. — У меня рука легкая. Не сомневаюсь, пройдете с успехом!
И дал последний звонок к началу.
Прикрыв за Никольской дверь, Анна резко переменилась в лице: «Так вот уже, значит, как далеко зашло! Мало того, что встречался, что встречу эту скрыл от меня. Теперь к нам, в цирковую программу, помог устроиться!»
Прислушалась. Играл оркестр. Началась программа. Прошло еще мгновение, и Анна поняла, что ей надо увидеть эту женщину, так неожиданно и угрожающе возникшую из прошлого: увидеть и убедиться, какова она сейчас, какими шансами располагает.
Торопливо одевшись, Анна вышла в коридор, но опоздала: Зуева была уже на манеже. Тогда отправилась к боковому ходу, выглянула в зал из-за спины пожарного.
Посреди манежа стояла немолодая, отяжелевшая женщина. Вокруг нее стаей кружились собаки, и женщина, взмахивая маленьким хлыстиком, рассадила их в полукруг. Затем собаки стали поочередно показывать свое искусство: ходить на задних и передних лапках, прыгать через препятствия, делать стойки. Все было заурядно, и даже яркое платье на женщине казалось взятым напрокат, плохо вязалось с ее тяжелой походкой, с морщинами, которые проглядывали сквозь грим. И все же, видя все это, Анна не могла принудить себя к спокойствию. И продолжала смотреть, высматривать, в чем же сила этой женщины? Что могло к ней заново привлечь Сагайдачного? И тут увидела, как вдруг осветилось лицо Надежды Зуевой и тотчас сделалось другим.
