Юрий Нагибин - Ранней весной
Ракитин достал блокнот, быстро набросал текст телеграммы: «Политуправление. Дивизионному комиссару Шорохову. Прошу ознакомиться листовкой „Клещи“ подива двадцать восемь Ракитин». Перечел и остался недоволен. Если телеграмма сразу попадет в руки Шорохову, — все в порядке. Но существует еще всемогущий белокурый адъютант. А начальник может отдыхать, он ведь работает по ночам, может проводить важное совещание, и адъютант не захочет тревожить его! Значит, надо поддать адъютанту жару. Напишем так: «Прошу немедленно ознакомиться и задержать выходом листовку „Клещи“…» Звучит как приказание. Ладно, семь бед — один ответ, но пусть попробует теперь адъютант не передать эту телеграмму Шорохову!..
Ракитин побежал на пункт связи.
— Только с разрешения начальника подива, — сказал лейтенант связи, мельком глянув на протянутый ему листок.
«Я должен был это предвидеть», — подумал Ракитин.
Оставалось одно: любыми средствами добраться до Селищева. Ракитин вышел на большак и стал ждать попутную машину. День быстро угасал. Вечер выползал из леса длинными тенями деревьев, тихим, чуть розовеющим сумраком. Пошел крупный, медленный снег. И удивительно ненужно в тишину, в снег, в сумрак с визгом прилетел немецкий снаряд и разорвался среди деревьев. «Пойду пешком, до Селищева всего пятнадцать километров», — решил Ракитин, и тут из-за поворота показался грузовик.
А ну-ка, по методу Шатерникова! Ракитин выступил на середину дороги и поднял руку. Машина приближалась, ныряя носом в колдобины. Ракитин уже различал лицо водителя в темном полукружье разметенного «дворником» стекла. «Стой!» — крикнул он властно, резким движением опустил руку и тут же с быстротой горного козла отпрыгнул с дороги.
Машина медленно удалялась, в кузове ворочались пустые бочки из-под горючего. Ракитин достал наган, положил ствол на локтевой сгиб, как это делал Шатерников, и послал пулю поверх кабины, затем выстрелил еще раз. Ухнули, столкнувшись, бочки, машина резко затормозила. Из кабины высунулось испуганное, злое лицо водителя.
— Ты что? — заорал, подбегая, Ракитин. — Не видишь, командир голосует? — распахнул дверцу и рывком взобрался на сиденье. — Трогай!
— Вы ответите за стрельбу! — плачущим голосом сказал шофер. — Что ж это такое: немец стреляет, свои стреляют!..
— Я тебя под суд отдам, — пообещал Ракитин и спрятал наган.
Впервые взял он что-то от жизни силком и, несмотря на успех, чувствовал какую-то неубедительность своего поступка. Почему остановил шофер машину? Неужто он всерьез поверил, что командир Красной Армии может его застрелить? Почему он, Ракитин, отпрыгнул с дороги? Ведь и шофер не стал бы его давить…
Он искоса глянул на бледное, испачканное маслом, худое лицо шофера с обмороженной скулой и слезящимися глазами. Человек, видимо, находился на пределе усталости. Сколько ездок совершил он сегодня по страшнейшим, выматывающим душу волховским дорогам, с опасным своим грузом, под огнем противника! Ракитину стало стыдно. Прояви он, Ракитин, выдержку до конца, все бы обошлось без стрельбы и угроз…
— Товарищ политрук, табачку не найдется? — обратился к нему шофер.
— Как не быть!
Ракитин достал кисет, свернул папиросу, дал шоферу полизать бумажку, заклеил, всунул ему в зубы длинную самокрутку и поднес огонька. Шофер затянулся до кишок, задержал дым, потом выпустил его двумя сизыми столбами и вдруг рассмеялся.
— Здорово вы меня проучили, товарищ политрук! С нашим братом иначе нельзя. Иной раз так вымотаешься — кажись, мать родная будет на дороге стоять, и то мимо проедешь. А это нельзя: на войне люди не по своей заботе разъезжают.
«Так вот почему он остановил машину, а вовсе не из страха», — подумал Ракитин и на радостях подарил шоферу оставшийся табак…
На пункте связи он застал девушку, которую фотографировал Шатерников.
— Здравствуйте! — сказал Ракитин. — Вам привет от капитана.
Девушка, видимо, знала себе цену. Она передернула плечами и лениво проговорила:
— От какого еще капитана?
— Ну, который вас снимал. Неужели забыли?
Усталое лицо девушки просветлело.
— А он не приедет?
— Непременно! И карточки сделает. У него слово — закон! А пока вот я за него, — улыбнулся Ракитин. Давай, родная, отстукаем вот это… — И, предупреждая возражение, готовое сорваться с губ девушки, быстро сказал: — Политуправление, дивизионному комиссару Шорохову, срочно и лично.
Девушка понимающе кивнула головой, взяла листок и прошла в соседнее помещение. Короткий пощелк ключа морзянки теплом отозвался в сердце Ракитина.
— А Ракитин — это вы или он? — спросила девушка, вернувшись.
— К сожалению, всего-навсего я.
— Почему же «к сожалению» и почему «всего-навсего»? — кокетливо спросила девушка.
«Определенно на меня ложится отблеск очарования Шатерникова», — подумал Ракитин и, сам не веря своему развязному тону, сказал:
— А теперь, девочка, передай телеграмму. Политуправление, Гущину.
Когда и с этим было покончено, Ракитин от души пожал маленькую твердую руку телеграфистки и спросил, что передать капитану.
— Вы уезжаете? — девушка глядела на него снизу вверх большими карими глазами. — Так скоро?
— Что поделаешь, служба!..
— Ничего ему не говорите. Вы лучше сами приезжайте!..
Выходя из подвала, Ракитин не удержался и поглядел на свое отражение в треснувшем стекле двери. Будто из темной речной глубины, всплыло ему навстречу худощавое скуластое лицо с узкими блестящими глазами. «Ей-богу, я себя недооцениваю! Хватит разыгрывать монаха, начну ухаживать за женщинами и трескать вино!»
Обратный путь Ракитину пришлось проделать пешком. Дорога вилась то береговой кручей по-над самым Волховом, то отступала от реки и углублялась в лес. Ракитин шел, сжимая в руке наган и тщетно пытаясь пробудить в себе чувство опасности. Он слышал, что немецкие разведчики пробираются даже на левый берег Волхова, но залитые тихим светом месяца деревья, полянки и спящая подо льдом река были такими своими, родными, домашними, что невозможно было представить, что где-то поблизости бродит враг. И вскоре он оставил эту игру, вернулся к привычному кругу мыслей.
«Наверное, Шатерникову мой поступок покажется, мягко говоря, нетоварищеским. Я понимаю ход его мысли: сбросят эту листовку или не сбросят, война-то решается не словами, а оружием. К тому же на такую листовку, пожалуй, скорее клюнут, чем на правдишку Фозена. Значит, и прямая цель будет вернее достигнута. Так из-за чего же копья ломать?.. А вот из-за чего. Каждый немец, который перейдет к нам, поняв и приняв нашу правду, — это строитель будущей Германии. Немец, взятый на обман, — а всякий обман рано или поздно откроется, — потерян для будущего. Вот в чем дело, дорогой Шатерников, и для меня в этом весь смысл моей жизни на войне, да и смерти, коли придется. И тут я вам ничего не уступлю…»
Обратно в подив Ракитин попал к одиннадцати вечера, потратив почти четыре часа на дорогу.
— Мне было неприятно за вас сегодня, — сказал Шатерников, когда они сели ужинать.
— А мне за вас…
— Пустить нюни перед начальником подива! Политрук, работник фронта! Вы представляете, как отнесутся к этому в отделе?
— Хотите, я скажу, как?.. Алексеев посмеется и будет дразнить меня. Переводчица Кульчицкая воскликнет что-нибудь вроде: «Бедный юноша!» — и высморкается в платочек. Хохлаков останется совершенно равнодушен, ему — лишь бы его не трогали. Инструктор-литератор Вельш возмутится: он не переносит грубости. Гущину будет досадно за своего работника. Шорохов… Ну, Шорохов все поймет!
Серые глаза Шатерникова глядели на него внимательно и удивленно. Ракитин чувствовал, что ему хочется о чем-то спросить его, да не позволяет гордость. И в небрежном тоне Шатерникова угадывалось скрытое беспокойство. Впрочем, вскоре все разрешилось. Явился давешний старшина и без всякого подъема сообщил, что «Шатерникову треба до старшего батальонного комиссара». Старшина утратил свой ухарски-щеголеватый вид, полушубок на нем был застегнут на все крючки, кубанка, прежде надвинутая на нос, сидела прямо и чинно. Ракитин усмотрел в этом добрый знак. Ординарец тих и подтянут, значит начальство не в духе и, возможно, как то нередко бывает, уже сорвало на нем первый свой гиен.
Шатерников вернулся от начальника подива в холодной ярости, его красивое лицо, горело, словно натертое снегом.
— Успели накапать?.. — бросил он в самое лицо Ракитина, сидевшего на нарах с кружкой кипятку.
Ракитин отставил кружку и поднялся.
— Я раз и навсегда запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне! — сказал он громко, не стесняясь присутствия посторонних. — Вам, что-нибудь нужно от меня? Потрудитесь говорить вежливо и спокойно.
Шатерников резко повернулся и вышел из блиндажа.
