Юрий Нагибин - Ранней весной
— Ваш товарищ так расписал вас, — улыбнулся Кравцов, — что я думал, придет муж совета, а вы совсем молодой.
Ракитин с благодарностью взглянул на него. Похоже, Шатерников переменился к нему…
— Разрешите? — обратился Шатерников к старшему батальонному комиссару.
Тот кивнул и снова улыбнулся, охватив своей большой улыбкой и Шатерникова и Ракитина.
— Нам нужна ваша помощь, — сказал Шатерников. Мы тут сочинили листовку, и как будто неплохую. Бригадный комиссар Слюсарев, с которым мы связались, одобрил ее и сказал, что листовка будет выпущена молнией в поарме и сегодня же ночью сброшена немцам. Мы хотим отправить ее уже в переводе, иначе впутается Князев и затянет все дело.
— Пожалуйста, — чуть удивленно проговорил Ракитин, не ожидавший от Шатерникова такой прыти.
Шатерников подал ему листок ватмана с каким-то рисунком, сделанным тушью. На рисунке с резкой, броской выразительностью были изображены огромные, устрашающего вида клещи с острыми зубцами, готовыми впиться в месиво человеческих тел. Фоном для клещей служила карта, на которой широкой полосой извивался Волхов, а кружочками были помечены знакомые Ракитину населенные пункты. Ракитин, конечно, и без текста понял смысл листовки: наши войска взяли в клещи немецкие части в этом районе Приволховья.
— Кто это рисовал?
— Ваш товарищ, — ласково сказал Кравцов. — А что, здорово?
— Замечательно! — от души сказал Ракитин, пораженный силой и мастерством рисунка. — Я не знал, что вы художник!
— Ну, какой там художник! — отмахнулся Шатерников. — Чертить маленько умею… Значит, одобряете?
— Еще бы! А можно текст?
Шатерников протянул ему листок. В скупых и ясных словах здесь сообщалось, что в результате последних боев немецкие части попали в безвыходное положение, единственный путь к спасению для немецких солдат добровольная сдача в плен.
— А на обороте, — услышал он голос Шатерникова, — можно дать обращение вашего фрица. Одно подкрепит другое.
Ракитин, потрясенный, молча кивнул. В этой листовке было все: конкретность, наглядность, сила и лаконизм. Надо прямо сказать: Шатерников положил его на обе лопатки. Он превзошел его и в той единственной области, где Ракитин наивно считал себя сильнее. Ракитину вспомнилось, как он разглагольствовал вчера перед Шатерниковым о методах контрпропаганды, и ему стало стыдно. Этот поучающий тон, это глубокомыслие! И вместе с тем он испытал радостное облегчение, какая-то тяжесть спала с души. В поездке образ Шатерникова несколько замутился для него: с одной стороны, он еще более возвысился в его глазах, с другой — чем-то умалился. Сейчас Шатерников во всем стал равен себе.
— Ну как, принимаете текст? — весело спросил старший батальонный комиссар.
— Текст превосходный!
— Это уж наше совместное творчество, — засмеялся, будто в бочку, старший батальонный комиссар.
— Тогда разрешите, я быстро переведу это на язык Шиллера и Гёте, — радуясь их радости, сказал Ракитин.
— Вот это по-моему — быстрота и натиск!
Ракитин взял карандаш, но взгляд его невольно обращался к рисунку; была в нем какая-то жуткая притягательность. Он физически ощущал, как впиваются в живую человеческую плоть зубцы клещей. И вдруг до него дошел не образный, а подлинный, жизненный смысл рисунка.
— Послушайте! — воскликнул он. — Да ведь это же настоящий разгром! Это черт знает как здорово!
— Ну, до разгрома еще далеко! — снова заухал хохотком старший батальонный комиссар. — Когда еще эти клещи в натуре будут!
Что-то сжалось в душе Ракитина.
— Разве их нет на деле? — спросил он тихо.
— Намечаются… Это, как говорится, художественная гипербола, некоторое преувеличение.
— Как же выглядит положение на фронте в действительности?
Старший батальонный комиссар небрежным взмахом толстого пальца отсек на рисунке половину левой клешни и более половины правой.
— Да это ж никакие не клещи! — уныло сказал Ракитин.
— Вот я и говорю: гипербола. Суворов, генералиссимус, всегда преувеличивал в реляциях потери врага. У него и поговорка была: «Чего нам жалеть турков, они ж басурмане!» — и снова звучное, толстое «хо! хо!» забарабанило по ушам Ракитина.
— Листовку нельзя выпускать. — Ракитину стоило большого труда произнести эти слова.
— То есть как это нельзя? — весело изумился Кравцов. — Бригадный комиссар Слюсарев — за!
— Почему вы не посоветовались со мной? — с упреком сказал Ракитин Шатерникову.
Красивое лицо Шатерникова вспыхнуло.
— А вы советовались со мной, когда к фрицам ходили?
— Вы же сами не пошли… — ответил Ракитин и тут же одернул себя: «Не то, не то я говорю!»
— Ну, знаете, Ракитин, этого я от вас не ожидал! — с искренним возмущением воскликнул Шатерников. — Что за счеты?.. Вы сделали свое дело, я — свое. А теперь вам предлагают объединить усилия, а вы наводите тень на ясный день!
— Нехорошо, товарищ политрук, — мягко укорил Ракитина Кравцов, — дело-то общее! Очень нехорошо!
«Так вот о чем задумался вчера Шатерников! Что ж, сделано отважно, даже талантливо, но неверно».
— Листовка не годится, — сказал Ракитин спокойно и твердо. — Она противоречит духу нашей политработы, которая строится на правде, и только на правде. Мы не лжем противнику.
Казалось бы, никакой перемены не произошло в лице старшего батальонного комиссара: те же спокойные толстые щеки, толстые брови, нос, губы, глаза. И все же оно стало совсем другим. Исчезли морщинки улыбок, кожа натянулась, разгладилась, и лицо стало жестким.
— Вы мне демагогию не разводите! Молоды чересчур.
— У нас своя специфика…
— Знаю я вашу специфику! Вас для чего на фронте держат? Чтоб фрицев по мозгам лупить!
— Да, но только правдой, но не ложью. Геббельсовская пропаганда скомпрометирована во всем мире. А нам немцы должны верить — и будут верить!..
— Вы что же, с Геббельсом нас равняете? — опасным голосом произнес старший батальонный комиссар.
— Листовка, предложенная капитаном Шатерниковым, — Ракитин посмотрел на Шатерникова, — вредная листовка. Во фронте ее никогда бы не пропустили. Я эту листовку переводить не стану.
— Обойдемся и без вас.
— Только прямое, большевистское слово…
— Довольно! — стукнул кулаком по столу старший батальонный комиссар и поморщился, угодив по краю медной пепельницы. — Кру-гом!..
При всей своей неискушенности в военной терминологии Ракитин в других обстоятельствах понял бы, что ему предлагают выйти, но сейчас до его сознания просто не дошло, что важный, принципиальный спор может быть решен таким примитивным способом.
— Вам же не приходится выпускать листовок. Отсутствие опыта…
— Что-о?! — сорвавшись с голоса, гаркнул партии батальонный комиссар. — Дисциплины не знаете? Вон!..
Ракитин шатнулся, как от удара в грудь. За всю его двадцатитрехлетнюю жизнь никто на него не кричал: ни дома, ни в школе, ни в институте, ни в студенческом ополчении. Врожденная гордость и воспитанное в нем матерью самоуважение заставляли его с малых лет вести себя так, чтобы окружающие не могли повысить на него голос. То, что произошло сейчас, было так неожиданно, несправедливо, невероятно, что от обиды, бессилия и унижения слезы брызнули у него из глаз. Он чувствовал, как они текут, холодные, быстрые, стыдные, он видел тягостное недоумение в глазах Шатерникова, веселое презрение на толстом лице старшего батальонного комиссара, злился на себя, но не мог остановиться. И вместе с тем в эту минуту он обрел то, чего ему недоставало: он стал как железо.
— Ваша листовка не увидит света, — произнес он спокойно и холодно.
Старший батальонный комиссар не почел нужным отвечать, только махнул рукой.
Ракитин выбрался наружу. Франтоватый старшина, ординарец начальника подива, колол дрова около блиндажа. Он мельком глянул на Ракитина, и поднятый для удара колун замер у него в руках. Политрук, которого он сам недавно провел к начальнику, вышел из блиндажа легкой, быстрой походкой, сощурился от яркого солнечного света, улыбнулся, а лицо у него было заплаканное. «Разве бывают плачущие политруки?» — подумалось старшине.
Зайдя за ель, Ракитин вытер платком лицо. Надо тотчас же дать телеграмму. Но кому? Слюсареву? Он не имеет понятия, кто такой Ракитин, зато хорошо знает старшего батальонного комиссара Кравцова и Шатерникова. С какой стати на основе куцей телеграммы, подписанной неведомым ему человеком, будет он отменять собственное решение? Да и неизвестно еще, в каком виде представлено ему дело. Князеву? Но сможет ли Князев вмешаться, если решение уже принято? Гущину? Но Гущин недостаточно знает обстановку на фронте, чтобы сразу разобраться, насколько лжива листовка. Ему придется запрашивать оперативный отдел, а это целая морока. Пока суд да дело, листовка попадет к немцам. Есть один человек, который все знает и все поймет с первого слова, — Шорохов. Но имеет ли он, Ракитин, право обращаться к «Большому дивизионному» через голову непосредственного начальства? Кажется, это не положено. Ну и что же? Ему влетит, а листовка все-таки будет задержана.
