Петр Замойский - Восход
Народ, который сначала волновался, потом возмущался, сейчас как-то держит себя странно. Уже нет ни возгласов, ни выкриков. Многие шепчутся между собою и поглядывают на Романовского с добродушной улыбкой. Кажется, скажи он хоть еще одно слово, и они взорвутся дружным хохотом. Я прошел за кулисы. Иван Павлович стоял там с Брындиным и еще с кем-то.
— Иди сюда, Петр, — позвал меня предчека.
Только направился было к ним, как сзади услышал:
— Это именно чушь!
Обернувшись, увидел: Коля Боков бросил карандаш.
— Не могу записывать! Граждане, увольте! — И Коля поднялся, скорчив рожу Романовскому.
И здесь будто всех прорвало. Хохот, аплодисменты, крики:
— Довольно! Хватит!
— Все поняли! Спасибо!
— Отдохни, Романовский!
Оратор вдруг остановился, вынул платок, вытер лысину и огляделся. Все смеялись. Даже в президиуме, даже те, кто стояли возле окон на улице. Заливисто хохотал кузнец Илья. Только Шугаев терпеливо закусил губу. Видно, какого труда ему это стоило. Он же очень смешливый человек. Не смеялись представители губернии. Они сидели, чуть нагнувшись над столом, сохраняли серьезность.
— Что такое, председатель? — повернулся Романовский к Шугаеву. — Не понимаю. Я еще не окончил.
— Тише, товарищи! — Шугаев позвенел колокольчиком. — Надо иметь уважение к оратору.
— А он нас уважает? — крикнул Федя из Горсткина.
— Он говорит — быдлы мы. Что это за быдлы? — спросила женщина.
— Быки, вон кто, — пояснили ей.
«Коровы молоком доят», — вспомнил кто-то слова оратора.
Романовский расстегнул ворот вышитой рубашки. Ему совсем стало жарко. Движение и крики в зале все усиливались. Те, кто сидел на полу перед сценой или на подоконниках, встали. Шугаев непрестанно звонил и звонил, почти над головой подняв колокольчик. Наконец водворилась тишина, и в ней громко прозвучал возглас:
— Провокаторская речь!
— Что, что? — не понял Романовский и двинулся к президиуму, так как голос был отсюда.
— Провокаторская, оскорбительная речь для народа!
Это выкрикнул Жильцев и встал. Романовский уставился на Жильцева сощуренными глазами.
— Это вы, гражданин, сказали?
— Это я, Жильцев, сказал! За подобные речи трибуналу предают!
— М-меня?.. Уполномоченного губпродкома?.. Романовского?.. Трибуналу?..
— Военному, — добавил Жильцев и вышел из-за стола. — Можно мне внеочередное слово? — обратился он к Шугаеву.
— Можно, конечно, — пробормотал Шугаев.
В его голосе послышались и удивление и настороженность, а на широком лице недоумевающая улыбка.
— Граждане, дадим внеочередное слово начальнику милиции товарищу Жильцеву? — спросил Шугаев.
— Давай, давай! — послышалось из зала.
— Этот сказанет.
— Уж он-то… говорун не хуже…
Но Жильцев, не слыша ни поощряющих восклицаний, ни насмешек, гремя кавалерийской саблей и звеня шпорами, метнулся к трибуне. Вскинул на нее обе ладони с растопыренными пальцами, качнулся и, бросив молниеносный взгляд в сторону Романовского, который стоял в углу, начал свою речь.
— Перед вами, товарищи, выступал сейчас вот этот субъект, — указал Жильцев на Романовского.
— Кто, кто? — рванулся к нему Романовский.
— Фрукт! — добавил Жильцев. — Таких субчиков мы уже встречали! Он произнес гнусную речь по вашему адресу. А себя назвал левым коммунистом. Хорош левый, который ведет глазом вправо. Некоторые люди путают левых коммунистов с нами, левыми эсерами. Мы с возмущением отметаем таких, как этот и ему подобные.
Жильцев вынул расческу, быстрым движением причесался, поправил желтые очки.
— Послушайте раз и навсегда. Между нами и ними глубокая пропасть. Мы диаметрально противоположны. Если мы солидарны с ними по вопросу о Брестском мире, это еще не значит, что согласны во всем. По крестьянскому вопросу, основному в революции, мы небо и земля. Для них мужики — быдло, скифы и прочие варвары. Мы, левые эсеры, стояли и будем стоять за все крестьянство в целом. Мы не призываем, как Романовский, грабить мужицкие амбары, очищать все зерно под метелку. Мы, наоборот, против крутых мер по изъятию хлеба. Даже по отношению зажиточных хлеборобов. Мы стоим за свободную торговлю. Разрешите торговлю предметами первой необходимости, и вы увидите, как хлеб сам потечет в города. Спекулянты вздули цены, но спекулянтов надо обуздать. Не арестами, а товарами, не угрозами, а твердыми ценами. Товары застряли в городах. В лабазах, на складах. Кто же их привозит в деревню? Городские воры, спекулянты. Они крадут со складов, подкупают людей. Вы надеетесь, что эти мародеры будут продавать товар по монопольной цене? Они дерут за аршин ситца шестьдесят рублей, а за сатин сто. Выходит — продай пуд хлеба за шесть рублей, а за аршин ситца гони десять пудов.
Жильцев подошел к столу, налил в стакан воды и, взглянув в сторону Романовского, продолжал:
— Если кому не нравится отмена хлебной монополии, установите повышенную оплату за пуд хлеба… Что сейчас происходит в деревне? Один бедняк, второй середняк, третий кулак, а Романовский прибавил еще — четвертый просто дурак. В деревню присланы продотряды. Ходят они по амбарам, проверяют, обмеряют и выгребают хлеб. А что получилось бы, если бы послать в города, в магазины и на склады, самих крестьян на правах продотрядчиков? Здорово получилось бы! Магазины ломятся от всяких товаров. Закупают их не рабочие, а спекулянты-мародеры… Здесь этот субъект, — он указал на Романовского, — на крестьянство напал. Да, крестьяне лапотники, в лаптях ходят, щи несоленые хлебают, без керосина сидят, дегтя нет, пузо тощее. Верно. Зато он, этот фрукт, гляньте, какой щеголь! И рубаха вышитая, и брюки галифе, и хромовые сапоги. Хоть пляши гопака, танцуй. А мужику какое житье? Как встал, так за вытье. Не-ет, кума, не своди, кума, с ума!
Надо сказать, что речь Жильцева произвела сильное впечатление на всех крестьян, съехавшихся с мест. В Брестском мире мало кто разбирался, а вот о насущных нуждах, о крайнем недостатке самых необходимых товаров они имели понятие. Это больное место. И, кажется, излечить его можно просто. Способ предлагает Жильцев.
— От лица всего совещания решительно предлагаю хлопотать о немедленной присылке в деревню товаров! — выкрикнул Жильцев. — Пусть даже в обмен на тот хлеб, который собран по уезду. Комитеты бедноты пусть работают, но не ломают дров. Продотряды в деревне излишни. Разве вот в жнитво они помогут на уборке. И пусть поменьше пьянствуют. Повторяю — у нас, левых эсеров, с левыми коммунистами ничего общего нет. Совсем наоборот.
— Кончили? — спросил Шугаев, когда остановился Жильцев.
— Да, — ответил Жильцев и уселся рядом с Филей.
Он что-то даже шепнул ему. Филя, сделав кислую мину, кивнул. Я знал, что Жильцев, как и многие из ораторов, после каждой речи спрашивает соседа: «Хорошо ли я говорил?»
— Кто еще выскажется? — спросил Шугаев, но все молчали, пораженные речью Жильцева. Некоторые во время его выступления кричали:
— Правильно!
— Давайте товаров!
— Верно говорит.
— А где товаров взять?
— Продотрядчики обещают.
— Есть и бедняки спекулянты.
— Ни соли, ни керосина, ни гвоздя.
Наконец встал высокий бородатый мужик, попросил слова. Шугаев позвал его на сцену. И вот он, кособочась и чуть прихрамывая, поднялся, повел рукой по усам, затем по черной бороде и с места в карьер начал:
— Ни черта я, братцы, не понимаю. Или уж мы в самом деле быдлы, как сказал вон тот, — и мужик кивнул в сторону, где сидел и покуривал Романовский. — Зачем же нас созвали? Чтобы двух левых слушать? Господи, один левый и другой левый. Один, слышь, — грабь подряд, другой — рожь не трожь, а жри овес. Конечно, товары хорошо. А где у чертей их взять? Ездил я недавно в Пензу к дочери, хлебца отвез, так на дороге дьявол поломает ноги…
Бородатый мужик запнулся, потом продолжал:
— Замозговали они нас. Как соловьи поют, только, чую, все эти левые свихнулись. Правды в них нет. Как печник и плотник, бывал я в городах, бывал на реке Волге, повоевал, трех ребер лишился. И знаю рабочий народ. Нет, он не обманет, не подведет под фуганок. И не в манишках рабочий ходит и совсем на этого губпродкома не похож. Как я могу ему поверить, что он за рабочих? Он за грабеж всех подряд. А тронь-ка среднего мужика. Он сейчас же в обнимку с кулаком. И пошла у них стачка супротив власти. А тут говорят — грабь и бедняка. Это уж контра. Гидре под хвост таких левых коммунистов! У нас одни коммунисты, большевики. Вон другой левый, эсер, начальник милиции. Не трожь, мол, кулаков, они человеки. Тронешь, плакать начнут. А мы мало от них плакали? Пока я воевал, они у меня семью по миру пустили. Теперь я совсем бобыль. Так, что ль, говорю али перед вами вру?
— Верно, Цыпленков, говоришь!
Да, это был Яков Цыпленков, с которым мы встретились в петлинской чайной. Человек без трех ребер.
