Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина
— Американские горы…
А за вокзалом из трех очагов пожара остался, похоже, один. Но этот разгорелся с невероятной силой. Возможно, оттуда ветер доносит запах расплавленного масла и жженой муки.
— Бадаевские склады, — хмуро басит Карасев.
— Не может быть, сержант!
— Сахар плавится, слышите? И сало там, рыба, разные консервы.
— Эх ты, мать честная!
В воздухе новая группа бомбоносцев. Развернулась, направилась к центру, на освещенные кварталы. Близко грохнула крупная фугаска, дом наш покачало, дробью посыпался град «своих» осколков. Неприятно. Нигде не чувствуешь себя так беспомощно, как на плоской крыше под чужими самолетами. Единственное средство защиты — солдатская каска. И поэтому, когда падает бомба — ты ее слышишь, она свистит, проклятая, — немного лихорадит, бросает в озноб, и на лбу выступают капли холодного пота.
Снова пронзительный свист, тонкий визг, гром и треск железа. Одна зажигалка пробивает крышу и тут же ныряет на чердак. Упустили. Сейчас загорится. Где Карасев?
Карасев на месте. Чертыхаясь в дыму, он уже рубит крышу; двое солдат орудуют ломом и лопатой.
— Воду!
Я направляю струю прямо в отверстие. Огонь лишь трещит, но не гаснет. Юркий, как ящерица, он убегает по слою пересохших листьев к стропилам, а бомба все сыплет, все брызжет колючими искрами, никак не может успокоиться.
— За мной, на чердак! — приказывает Карасев.
Лезем на чердак и сразу попадаем в огонь. Он пляшет вокруг, вьется зелеными змейками, кусает и лижет сапоги. Рукав и подол гимнастерки сержанта загорелись. Я окатил его водой.
— Спасибо, — бормочет сержант и яростно рубит перекрытия. Ухают новые взрывы. Едкий удушливый дым лезет в глаза, пальцы немеют на холодном металле брандспойта, щеки пылают, мутится в голове…
Мы не справились с огнем на чердаке. Он пробил потолок и выплеснул в верхний этаж. Карасев уже там. Хрипло командует:
— Ко мне! Все сюда!
Сунул брандспойт за ремень, вылез на крышу, — пробую спуститься по водосточной трубе. Как я придумал такое — убей, не припомню. Молнией мелькнуло, что лучше всего перебраться на верхний этаж именно таким вот образом. Дурацкое решение. Едва я схватился за воронку трубы и ноги потеряли опору, я понял, что глупо болтаюсь на высоте четвертого этажа, не в силах спуститься или снова вылезти на крышу. Сорвусь!? Все пропало!
А Карасев волнуется:
— Воды! Гуще воды! Где же вода, черт побери? Дубра-авин!
Стиснув зубы, отчаянно скольжу по трубе, руки деревенеют, сам ничего не соображаю.
Чудом цепляюсь ногами за выступ стены и делаю крен в сторону. Но тут меня кто-то хватает и обезумевшего втаскивает в комнату. Рушится, падает часть потолка, бьют по плечам куски штукатурки. Но разве же это опасность?!
Вместе с Карасевым мы расправляем рукав и мощной струей поливаем пламя. Огонь сначала сердится, затем постепенно бледнеет, синеет, умирает.
Позже к нам поднялись другие — из местной команды ПВО. Закончилось все к полуночи. Выгорела только квартира…
Когда мы спустились, нас оглушила немая тишина. Над Невским стояло зарево и пахло горелым сахаром.
Не от коменданта
Однажды по радио передали: «Всем, всем, всем!» Военный комендант предупреждал: в ближайшие сутки корабли Балтийского флота и береговые батареи начнут опытную артиллерийскую подготовку, — пусть поэтому все знают, что ничего опасного для населения эта учебная стрельба не представляет. Гуманное предупреждение.
Но то было несколько дней назад, когда фронт проходил далеко за Урицком и Воронья гора не стала еще местом огневых позиций дальнобойных орудий противника. Можно было бы не вспоминать этот незначительный эпизод из военной летописи Ленинграда — он вспомнился невольно при следующих обстоятельствах.
Комиссар Полянин и я возвращались в штаб. День клонился к вечеру; шли не спеша тихой, малолюдной улицей. Старший политрук то и дело хмурился, громко сопел простуженным носом, изредка посматривал наверх. Небо было спокойно и вовсе не оно являлось причиной плохого настроения начальника. Мы возвращались с точки, где в середине дня случилось происшествие. Один комсомолец, уходя на пост, случайно зацепил за спусковой крючок винтовки и выстрелил. Пуля скользнула по плечу сержанта и скрылась в потолочной насыпи землянки. Царапина у сержанта оказалась пустяковой — всего лишь синеватая ссадина на коже, но все-таки это называлось «ЧП», — результат неумелого обращения с оружием.
— Вы что — кружок осоавиахима или боевой расчет полка Красной Армии?! — кричал комиссар на правых и виноватых и так под конец запугал себя, что вот уже близко вечер, а он все никак не может успокоиться. К тому же он, видимо, нездоров: в сырую, холодную ночь ездил с командиром по точкам, его просквозило.
Шли молча, каждый думал о своем. Неожиданно раздался треск, и куча стеклянных сверкающих осколков рухнула на тротуар; нас с головы до ног осыпало известковой пылью. Я инстинктивно прижался к стене и глянул на крыши. Признаков воздушной тревоги не виделось. Мгновенно решил: значит, снаряд. Точно так же на фронте: при ясном улыбчивом солнышке вдруг громыхнет ни с того ни с сего — полезай в воронку, не то потеряешь голову.
— Обстрел! Бьет артиллерия немцев.
— Чепуху городишь, — буркнул сердито Полянин, продолжая стряхивать с макинтоша пыль.
— Точно, говорю вам. Надо укрываться.
Второй снаряд упал на перекрестке, метрах в шестидесяти от первого, — осколки со скрежетом чиркнули по камням. На месте его падения выросли из земли согнутый обломок рельса, расщепленная шпала и груда брусчатки.
Тогда-то и пронзила меня мысль: «Нет, это не от коменданта», — и ноги сами собой стали касаться друг друга коленками.
— Пожалуй, ты прав. Куда бы спрятаться?
Я предложил уйти на противоположную сторону: она ближе к фронту, значит, менее опасна.
Перешли на левый тротуар, стали под стрельчатой аркой старого кирпичного дома. Стены арки замшели, из глубины двора тянуло сыростью; ощущение было такое, словно мы попали в каменный мешок, гнилой и вовсе не спасительный. Дома, говорят, и стены помогают. Но мне показалось, что в стенах этой неуютной арки скорее получишь горячий осколок, нежели в поле, в открытом песчаном окопе.
Снаряды со свистом проносились через улицу и рвались где-то на Обводном. По фронтовому опыту я знал: если посвистывает, можешь не беспокоиться, ибо свистящий снаряд упадет поодаль. Твой не свистит и не воет, его, к сожалению, не слышно: он неожиданно грохает рядом, когда соображать уже поздно. Полянин этого не знал. При каждом новом свисте в воздухе он то прилипал к стене, то приседал на корточки и все время шевелил губами. Впервые под обстрелом, подумал я и перевел глаза на улицу.
На той стороне улицы и немного влево от нас стоял белый дом с бельведером. Я смотрел на башенку в форме ротонды и стучал зубами. Откуда вдруг повеяло холодом? С бельведера, подумалось мне, открывался великолепный вид на ближайшие улицы и площади. Но я ни разу не был прежде в этом районе и вообще не примечал до войны никаких красивых сооружений. Этому светлому особняку лет, пожалуй, сто, не меньше. Окна по стеклам покрыты полосками бумаги. И теперь во многих домах окна заклеены этими полосками: на второй же день после воздушного налета люди научились сберегать стекла от взрывной волны и бомбовых сотрясений.
И надо же случиться… В тот самый миг, когда я смотрел на бельведер и ни о чем не думал, в его блестевшие на солнце точеные колонны угодил очередной снаряд. Колонны рухнули, будто подрезанные; рассыпались впрах все скульптурные украшения антаблемента и капителей. И там, где минуту назад стояла такая прекрасная башенка, — там зияла теперь рваная дыра.
— А не весело здесь, товарищ Дубравин.
— Скучновато, товарищ старший политрук.
Полянин взял меня за рукав, сдержанно сказал:
— Уйдем-ка из этой ловушки. А то прихлопнет здесь, как котёнышей.
Не размышляя, мы вышли из-под арки и, держась близко друг к другу — Полянин впереди, я за ним, — быстро пробежали обстреливаемый перекресток, остановились под высоким зданием с балконами и парадной лестницей. Здесь, под крышей подъезда, мы переждали и, когда обстрел закончился, молча двинулись дальше.
И если весь остаток пути до штаба полка мы не проронили ни слова и никогда потом не вспоминали эту неприятную прогулку по тихой ленинградской улице, то причину такого негласного сговора о глухом молчании надо искать, мне кажется, не в особенностях наших характеров. Обстрел есть обстрел, и человек под его сокрушительным огнем, к сожалению, не всегда сохраняет мудрость спокойствия.
Может быть, не доведись нам слышать в свое время гуманное предупреждение любезного коменданта, мы держались бы совсем по-другому. Но утверждать с бесспорностью я не берусь.
