Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина
Ровно в шестнадцать Полянин начал обходить шеренги. Я стоял в стороне, смотрел на людей и думал. Думал, что совсем недавно, в день Первого мая, на этой вот площади были военный парад и праздничная демонстрация. Я тоже участвовал в шествии. Мы шли в колонне института, девушки и парни, много смеялись и все время пели. Что же мы пели? Кажется, «Песню о встречном». У трибуны мы на минуту смолкли, затем расхохотались. Строгий декан рассердился: «Не можете вести себя на церемонии!» А нам было весело. Площадь была нарядная, звенели оркестры, и над Ленинградом голубело небо.
Нынче Дворцовая площадь слишком просторна, пустынна и неуютна. Безмолвно маячила посредине холодная Александровская колонна, шуршали по брусчатке пожелтевшие листья, бежали, догоняя друг друга, мохнатые, рваные облака. Хмурился Зимний дворец. У его подъездов стояли машины, на них погружали тяжелые ящики, упакованные книги, свернутые в трубки ковры и картины — эвакуировали музей. В самом углу потемневшей площади возвышался сквер, теперь уже голый и редкий; за ним серели два аэростата, дымила землянка нашего расчета. Через час или раньше аэростаты поднимутся в воздух, расчет станет на дежурство, а сейчас все свободные от службы солдаты вышли на площадь проводить товарищей.
Уходящих много, и все на подбор: рослые, сильные, широкоплечие. Замерли в серых шинелях; у каждого над головой вороненый штык, за плечами — походный вещевой мешок. Ни звука, ни жеста, ни улыбки. Только блестят неспокойные глаза, да кто-нибудь изредка вздохнет или кашлянет.
В половине пятого начали митинг. Первую речь произнес Полянин. Вышел к столу, накрытому кумачовой скатертью, снял фуражку и сразу, без предисловия, объяснил суть дела.
— Вы, — говорил Полянин, — первый отряд из бойцов ПВО, призванных стать на защиту города на ближних и последних его подступах. Теперь не зенитные аэростаты, а пушки, винтовки, пулеметы будут надежнейшим вашим оружием — в походах и атаках. И вы не последние. За вами отправятся другие — и так до тех пор, пока не изменим обстановку в пользу Ленинграда.
Это было просто, мужественно и деловито. Но затем, где-то в середине речи, Полянин неожиданно перешел на трафаретные фразы и снизил впечатление. И совсем уж плохо — шумными общими лозунгами — он закончил.
Потом выступали солдаты. По одному выходили к столу, как стояли — с винтовкой на ремень, с вещевым мешком, с подсумками и фляжкой на брезентовом поясе, — и говорили коротко, что в эти минуты думали. Один, ленинградец, сказал:
— Вот мы уходим с этой великой площади. Здесь началась наша революция. Тут в пятом году царь Николай расстрелял рабочих, а в семнадцатом юнкера застрелили моего отца: он штурмовал дворец. Можно ли допускать сюда фашистов? Не имеем права! Пойдем же, товарищи, и выполним свой долг.
Вышел Малишевский. Когда мы сидели вчера на дороге, он, конечно, не знал, что сегодня окажется здесь, а завтра — на передней линии. Я вспомнил его «ай-ай-ай!» и с грустью подумал, что-то он скажет. Он повернулся к строю, оглядел шеренги, темневшую площадь, медленно сказал:
— Скажу по совести, товарищи, война мне не по сердцу. Не лежит душа к винтовке да и только.
— Что он болтает? — дернул меня за рукав Полянин. — Кто его готовил?
— Я сам себя готовил, товарищ комиссар, — обиделся Малишевский. — Худого ничего не скажу. — А солдатам крикнул: — Но я за войну, раз уж случилось такое ныне дело. Потому что святее советской войны против иноземщиков нет теперь ничего другого. И потому вот иду на переднюю, потому держу винтовку, — он сжал в кулаке желтый ружейный ремень — даже пальцы побелели, — и не расстанусь с нею, покуда живой, покуда мне скажут: «Ну хватит, солдат, положи ружье, ты свое дело сделал».
По-моему, правильно сказал. Полянин одобрил, кивнул: «Хорошо, товарищ!» А когда Малишевский на виду у всех сжал в кулаке винтовочный ремень, по шеренгам, я заметил, дунул ветерок, и все, будто по команде, вздрогнули.
Последним говорил Богаткин. Этого вихрастого солдата я заприметил в первый день своей службы в ПВО — он показался мне активным, справедливым парнем. Поэтому, когда комиссар поручил мне подготовить к митингу кого-нибудь из комсомольцев, я сразу отправился к Богаткину. Он согласился, не ломаясь. Теперь я ругал себя. Богаткин говорил восторженно и звонко — выложил все, что прочитал в газетах, и под конец воскликнул:
— Победа будет за нами! Да здравствует наша победа! Ура, товарищи!
Строй ответил ему сдержанно.
Полянин объявил митинг закрытым. На площади стемнело. Расчет нашей точки медленно сдавал аэростаты. Один из командиров-фронтовиков зычно скомандовал:
— Слушай мою команду! Напра-во! Шагом — марш!
Сотни сапог дружно ударили по брусчатке, площадь зашевелилась, батальон двинулся в путь.
В голове колонны взвился высокий голос запевалы:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой черною,
С проклятою ордой…
С песней вошли под арку Главного штаба, вышли на Невский.
— Часа через три с половиной будут на передней, — сказал задумчиво Полянин. — Хорошие люди.
В машине меня спросил:
— Богаткина ты готовил? Молодец, дельно сказал. И вообще, надо признаться, митинг, кажется, удался.
Я не возражал ему. Думалось о фронте, о войне, о Дворцовой площади… С Невского по-прежнему четко доносилось:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война.
И к горлу подкатывал сухой и колючий ком.
Ночь у Пяти углов
Она наступила внезапно, едва мы закончили собрание на одной из точек в районе Пяти углов. Догорел и разом потух ранний сентябрьский закат, потемнело небо, робко обозначились первые бледные звезды. Вдруг истошно завыли сирены — одна, другая, третья, и скоро весь город был охвачен космическим воем; он с быстротою ветра носился вдоль улиц, в злобе метался меж каменных зданий, бился о плиты тротуаров. Воздушная тревога. Первый авиационный налет на Ленинград. Сотрясая воздух, к городу двигалась армада бомбардировщиков. Появилась на юго-западе, медленно развернулась, нацелилась на вокзал. Торопливо стали шарить в небе нервные лучи прожекторов, заработали зенитки, спешно взмыли вверх тупоносые аэростаты, — хищники поднимались выше, продолжали идти своим курсом.
Не помню в подробностях, как началось. Самолеты, кажется, разделились: первая группа направилась к центру, вторая повисла над нашим районом; кто-то скомандовал: «Марш по постам!» — и мы — трое солдат, сержант Карасев и я — мигом взобрались на крышу «подшефного» дома. Задача — тушить зажигательные бомбы. Против зажигалок мы вооружены: в руках у нас лом, топоры, лопата, а у меня — брандспойт, новый блестящий брандспойт с длинным брезентовым шлангом, тянувшимся вдоль водосточной трубы куда-то на землю. Но никто не знает, как всего лучше тушить эти бомбы: обливать водой, засыпать песком или просто-напросто сбрасывать с крыши. Вероятно, справимся, если конечно, на наши головы преждевременно не упадет фугаска.
Стоим, ждем. Рядом, не умолкая, хлопают зенитные пушки; по железной крыше прыгают осколки — наши, от зениток; лихорадочно мечутся бледные лучи прожекторов; шумит беспрерывный гул. Где-то в стороне глухо разваливается бомба.
— На Невском, — решает сержант. — Прут на Московский вокзал. Определенно.
Я еще не знаю Карасева. Полчаса назад, в конце комсомольского собрания, он произнес взволнованную речь, — слушали внимательно. Каков будет здесь — на горячем деле? Каков буду я? Сколько продлится налет?
Там, где упала бомба, почти одновременно вспыхнули три очага пожара. Разгораясь, они осветили улицы. С крыши мы видим обрамленные заревом фасады, красные, синие, желтые пятна на стеклах отблескивающих окон. Смутно улавливаем новые запахи.
Глазеть, однако ж, не приходится. Над головой шуршат и со свистом летят в темноту зажигательные бомбы. Вот они, адовы подарки! Последняя штопором ввинчивается в крышу, шипит и разбрызгивает искры.
— Хвата-ай! — кричит, словно угорелый, сержант и кидается к ней со щипцами.
Бомба не сдается. Она фыркает, шумит, сыплет горячими крошками, жалобно стонет. Наконец сержант зажимает ее намертво и бросает в ящик, солдаты засыпают песком. Справились. С удовольствием вдыхаем серный воздух. Первая атака отбита.
Теперь можно оглянуться. Что это? Горят центральные проспекты. Невский освещен, будто днем. В небо раскаленными штыками вонзаются языки огня, искры снопами летят к облакам.
— Американские горы…
А за вокзалом из трех очагов пожара остался, похоже, один. Но этот разгорелся с невероятной силой. Возможно, оттуда ветер доносит запах расплавленного масла и жженой муки.
