Галина Башкирова - Рай в шалаше
...Впрочем, все эти соображения пришли Тане в голову, разумеется, не описываемой нами ночью и не по поводу отношений Кости и мужа. Их отношения, а лучше сказать — противостояние, были для нее подсказанным жизнью примером на тему, о которой Таня в последнее время начала размышлять. Размышляла же Таня, опять-таки выражаясь по-научному, о роли фантомов, то есть выдуманного, воображенного, в формировании поведения личности.
Таня с грустью подозревала, что фантом, когда-то давно, видимо в ранней юности, Костей воображенный, уже отделился от него и постепенно вступал в свои права. Он уже сам кроил и перекраивал Костю, — так порой казалось Тане.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Татьяна пришла, — зачем-то объявил Виктор, будто никто не заметил, что она пришла. А может, и впрямь никто не заметил? От бессонницы у Тани болели глаза (она плохо спала минувшей ночью), хотелось быстрее пройти в «коробочку» (так называлась у них вторая, задняя комнатенка), тихо сесть, уткнуться в свое, ничего не слышать. Наталья Ивановна Фалалеева висела на телефоне в «предбаннике» — первой их большой комнате, где протекала вся общественная, а также личная жизнь лаборатории.
— Пойми, ласточка, все, мода кончилась, донашиваем последние дни. Будь оперативной, через месяц не купят. Вчера я загнала последнюю пару, ну да, те самые, что привез Фролов.
Двое аспирантов второго года обучения играли в слова. Никифорыч слонялся по комнате, пощелкивая пальцами.
— Татьяна, — раздраженно, на повышенных тонах обратился к Тане Виктор, — ты не помнишь, кому Верочка завещала ключи от шкафа? — Сдержанный их Виктор в последнее время все чаще срывался: к концу года, почти день в день к собственному сорокалетию, у Виктора намечена предзащита докторской, а дел впереди множество. — Понимаешь, Татьяна, — стащили мой перевод. Говорил вам, без Верочки нужно бдительно следить за ключом. Все успели разворовать за две недели.
— Не помню, — буркнула Таня, и Наталья, оторвавшись от телефона, подарила ее долгим взором.
В книжном шкафу под надежным замком держали у них в лаборатории зарубежную литературу, а также обзоры и переводы текущих работ. Ключ от шкафа хранился у Веры Владимировны — секретаря лаборатории. Сейчас Верочка в отпуске, и кто-то из соседей дождался, видимо, благоприятной минуты.
В задней комнатке-коробочке самая старшая по возрасту сотрудница лаборатории доктор наук Ираида Павловна Муранова писала отзыв на чью-то диссертацию: «В четвертой главе соискателю рекомендуется обратить внимание на анализ текущей литературы по проблеме биологического и социального в человеке (см. материалы последнего симпозиума, Москва, 197...). — Не останавливаясь ни на мгновенье, рука ее скользила по листку бумаги, писала Ираида черным фломастером — получалось много и густо. — Для этого следует привлечь также...» Ираида торопилась сдать отзыв на машинку и все-таки разрешила себе на минуту оторваться:
— Доброе утро, Танечка! — Яркая синь платья подчеркивала блеклость Ираидиных щек, но Ираида в такие мелочи вникать не собиралась, она не отставала от моды, она и брюки носила, правда черные, но всегда ровно того фасона, какой был положен в данный момент. — Как дела? Как Петя?
Любопытно, какое бы сделалось выражение лица у Ираиды, если бы Таня начала рассказывать, как жизнь, что происходит днем и что ночью и какие мысли приходили Тане в голову по дороге. Впрочем, Ираида человек воспитанный, не стала бы слушать.
...Ираида Павловна покровительствовала Тане с тех пор, как Таня делала у нее диплом в университете. Виктор и Наталья, а вслед за ними и остальные в «Ботсаду» относились к Ираиде иронически, Таня же в память о прошлом продолжала сохранять стойкую лояльность, нередко Ираиду защищая.
С теплотой вспоминая Ираиду пятнадцатилетней давности, Таня иногда думала, что Ираидины раздражавшие всех амбиции, очень может быть, шли от одряхления, слабости, инстинкта заслониться от них, молодых, от их динамизма, постепенно вступавшего, к ее удивлению, в силу и власть. А тогда, пятнадцать лет назад, Ираида всерьез муштровала Таню, обучала писать обзоры — ставила ей интонацию, как ставят учителя музыки руки. Ираида к тому же пыталась учить Таню во всех ситуациях соблюдать нейтралитет. Так теперь осмысливала те давние уроки Таня. Время в те годы было горячее, возвращались из небытия многие имена, возрождались целые направления исследований, похороненные, казалось бы, навечно. Ираида в те свои пятьдесят лет не дрогнула, хотя много разного успела испытать: в войну потеряла мужа, осталась одна с двумя детьми, голодала. И все-таки — ровно и спокойно она призывала Таню к сдержанности... В те годы это коробило и возмущало Таню, но сейчас она понимала, что Ираида желала ей только добра.
Нынешняя, постаревшая Ираида по-прежнему продолжала писать бесконечные статьи по истории науки, правда, уже не осуждая тех, кого принято было когда-то осуждать, но и никого из осторожности не хваля. И по-прежнему сохраняла Ираида четкий реферативный склад ума. После десятилетий тренировки она так научилась распределять в тексте все «за» и «против», что собственная позиция ей уже не только не требовалась, а скорее мешала.
— Да, Танечка, — вспомнила Ираида, — вами с утра интересовались из «Энциклопедии», просили позвонить, — сверкнули бриллианты на пальцах, лучшие бриллианты в институте. — Вы несколько запоздали сегодня. — Ираида улыбчиво попыталась заглянуть Тане в глаза. Не удалось, Таня упорно следила за зайчиками на Ираидиных подагрических пальцах.
...В это лето Ираида извела всю лабораторию: внучка ее поступала в университет. Ираида вытеснила Наталью с законного ее места у телефона и все присутственные дни обсуждала достоинства репетиторов и колеблющуюся конъюнктуру на факультетах — беседовала она только с коллегами-профессорами, с кем прослужила вместе почти полвека. К Ираиде, в прошлом известной красавице, вернулся фасон избалованной девочки: в крайних обстоятельствах ожили приемы юной жеманницы. Профессоров своих называла она не иначе как Лелик, Волик, Журик. В устах Ираиды давние прозвища звучали потерянно и жалко, и профессора ее были жалкие, разбитые склерозом, ничего не могшие толкового предпринять в динамичной обстановке приемных экзаменов, требовавшей высокой спортивной формы. Телефонная патока лилась бочками, первым не выдержал Коровушкин, объявивший, что дважды сквозь эту пытку им не пройти — необходимо принимать меры по охране собственного психического здоровья. Он же, известный ленивец, как ни странно, их и принял, отыскав с помощью приятелей знакомых читальщиков сочинений, кому-то чем-то обязанных проверяльщиков математики — людей куда более могущественных, нежели бывшие Лелики-Волики. Объединенными усилиями Ираидина внучка была втолкнута на химфак.
Ираида похудела и состарилась за это лето: прославленные косы, искусно выложенные вокруг головы наподобие короны, стали сизыми, обвисли сидевшие прежде как влитые отлично сшитые костюмы, и чуть-чуть начала трястись голова, словно она благодарила всех и вся за то, что все так славно завершилось с внучкой. Странно, ни у кого эта новая, заметно смягчившаяся Ираида не вызывала сочувствия: за лето она окончательно утратила ту, давно не уважаемую никем силу, с которой так или иначе, но приходилось считаться.
Таня уселась за соседний с Ираидой столик: Ираиде никто не станет мешать работать. Со спины Таню надежно прикроет Вадим Никифорович, он уселся наконец вычитывать верстку своей книжки из серии «О чем думают, о чем спорят философы». Никифорыч любил поговорить, но сейчас он занят. В этом году у него высочайшая продуктивность — две монографии, одна плановая, одна гонорарная и еще — популярная книжка.
...Темновато в комнате, у них всегда темно, даже летом. По правде говоря, Таня просто сбежала из дому (зря Ираида прицепилась), сказав мужу, что ее вызвали в институт. Она всегда сбегала в эту убогую комнатушку, если что-то становилось не так.
...С утра же все было не так. Или это Тане казалось после бессонной ночи? Она провожала Петьку в школу, отправляла на службу Денисова... Костина аспирантка наблюдала, как творится семейное утро. Как горланил, умываясь, Петька, обладавший способностью начинать петь, едва открывал глаза, как прихорашивался Денисов, отправлявшийся на высокое совещание, как Таня собирала их на кухню, где уже была приготовлена овсянка, бутерброды и дымился на плите кофейник.
Нонна глядела во все не накрашенные с утра глаза, глаза были маленькие, припухшие; узенькие щелки с тяжелыми верхними веками цепко следили за Таней, то ли запоминая, то ли завидуя, не догадываясь, что все это — давно отлаженный автоматизм и, следовательно, кроме чувства долга, давно ничем не наполненный. Утренней радости от того, что все они вместе, все здоровы, и новый день настает, и за окном в блеклой голубизне летят янтарные листья, и эта стесняющая их с мужем гостья — свидетельница единения дружной семьи, — этой эгоистической радости не было. Было ощущение смутного неудобства, не покидавшее Таню в последнее время. И ночь не принесла успокоения, хотя муж был нежен и извинялся телом за грубость с Петькой — словами Денисов не извинялся никогда. Что могла разглядеть желтоглазая Костина аспирантка? Конструкцию их с Денисовым семьи? У экзистенциалистов есть такая категория, «очаг» как будто называется, то есть семья как то место, где можно надежно укрыться от тягот окружающего мира, немец фон Больнов эту экзистенцию первым ввел в оборот. Их с Денисовым «очаг» как предмет исследования — неплохая тема для начинающего ученого, — вычленить, выделить, разложить...
