Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
Пес не перестает гаметь. Как же втолковать ярому служаке, что я не вор, а тоже хозяин и сторож нашей земли, что всякая служба и верность требует ума, что он брешет глупо, на пользу врагу. Пес неугомонен. У меня вспыхивает злость на слишком старательную глупую тварь, и я посылаю в брехуна очередь из автомата: н-на, заткнись навеки!
И бегу, бегу. По садам вместе со мной мчится тяжелый град сбитых яблок, треск сучьев и плетней, которые приходится валить и ломать с ходу. От крайней хаты кто-то невидимый стреляет по мне из пулемета. Будто вихрь налетает на сад. Падают сбитые ветки, листья, град яблок гуще, громче. Поразить невидимого мало надежды, но чтобы испугать, задержать его, я швыряю наугад гранату. Сам припадаю к земле. Граната взрывается впустую, даже вредит мне: пулемет не умолкает и бьет прицельней, чем до взрыва. Озлившись, бросаю еще гранату и, пока гремит она, разнося что-то, перебегаю на поле с другой стороны деревни.
И здесь кругом — пшеничные копны. Стоят правильными рядами, в своем первоначальном виде, как подтянутые, одинаковые солдаты на параде. Враг не тревожил их. На копны, на стерню пала роса, при вспышках ракет кажется, что поле охватывает огненная поземка. Невдалеке за копнами то возникает на свету неровный, уступистый в вершинах лес, то утопает до полной невидимости в ночной черноте.
Ползу. Идти, даже скрючившись в три погибели, невозможно. Вся деревня будто сорвалась с цепи: из конца в конец хлопают двери, гавкают собаки, галдят немцы, поливают поле автоматным и пулеметным огнем. Надо бы залечь, окопаться, но боюсь, что за мной погонятся, да еще с овчарками. Вот какое может сделать один безмозглый пес!
Стрельба вскоре затихает. Нет и погони. Только четвероногие идиоты продолжают заливаться.
Последняя шеренга копен, дальше — асфальтовая дорога и лес. Железной гремучей змеей идут по дороге немецкие танки, пушки, грузовики с пехотой. Я не могу дождаться такого прогала между машинами, чтобы незаметно перемахнуть через дорогу, и, отступив в поле, ползу вдоль нее. Попадет балка или речка — и переберусь нырком под мост.
Расчет правильный: вот началась травянистая ложбина с небольшими бородками тальника. Для стока из ложбины ливневых и вешних вод под дорогу положена круглая бетонная труба. Крадучись меж кустов, ныряю в эту липкую от грязи, вонючую трубу и выныриваю с другого конца, тоже в кусты, которые потом укрывают меня до самого леса.
Вскоре нахожу замечательное убежище — глубокий, крутой овраг, заросший разными деревьями и кустарником. Спускаюсь в самую глубину оврага и ложусь.
Жив. Закрываю глаза и лежу с ликующим чувством, с ликующей мыслью: жив. Кажется, что и кровь во мне течет не бесшумно, а тоже с ликующим журчаньем: жив, жив…
Лежу на мягкой лопушистой траве, которую будто нарочно для меня любовно вырастила влажноватая промоинка на дне оврага. Дома и в армии я всякий день либо купался, либо принимал душ, либо обтирался мокрым полотенцем. Сегодня первый раз нарушил этот обычай. Мое тело, разгоряченное, потное, требует сбросить вещевой мешок, автомат, шинель, куртку — все обмундирование, все снаряжение — и поваляться на прохладной, росистой траве. Вот было бы блаженство!
Какое же создание человек: вечно ему мало, вечно недоволен. Пять минут назад задыхался от радости, что уцелел, жив, а теперь хочу весь рай. Думаю, что запас воды потребуется только до утра, и выпиваю половину фляжки.
Нежусь минут двадцать — тридцать, потом начинаю искать товарищей.
Для сигнализации нам дали красные фонарики и жестяные дудочки. Брожу по дну оврага, взбираюсь на скаты, мигаю фонариком, свищу дудочкой. Никого. Поднялся бы хоть зверь, вспорхнула птица, шумнул ветер. И того нет. Я попал в мертвый лес. Слышу только свои шаги да грохот танков с дороги.
Мне тревожно за своих друзей и товарищей по бригаде: прыгали в одно время и приземлились наверняка поблизости друг от друга, и если их нет в овраге — стало быть, они там, в поле, в кюветах у дороги. Или, или… Нет, нет! Всеми силами гоню тревогу, что мои боевые друзья схвачены врагами. Но не знать, что с ними, кто схвачен, больше не могу. Иду на разведку.
Овраг — будь он проклят — глубокий, крутой, с песчаными, сыпучими бортами. Сухой песок, едва ступлю на него, оживает и мчится водопадом. Несколько раз уносит и меня. При каждом таком полете можно, стукнувшись о дерево, разрядить в себя автомат, подорваться на гранате. Больше на руках, цепляясь за обнаженные корни деревьев, выбираюсь наконец из оврага. По мне тут же открывают стрельбу. Я надежно скрыт кустарником, и свет кругом неяркий, далекий, палят явно на шум. Это мне урок: живи тихо!
С обстрелянного места переползаю на другое, закучу хвороста. Пальба стихает, — значит, меня потеряли, не слышат. Отсюда хорошо вижу поле, небо, деревню. По-прежнему лучи прожекторов ошаривают высоту, взлетают ракеты, бьют зенитки, радужной метелью кружатся трассирующие пули. Но ни самолетов, ни парашютов не видно. Самолеты при таком зенитном огне набирают высоту больше заданной, их трудно увидеть. Но почему нет парашютов? Закончена выброска десанта или десант не удался?
Да, возможно. Противник встретил нас сильным зенитным огнем. Сила огня, должно быть, вынудила летчиков лететь выше, шибче и подальше от огневых точек врага, сбросить нас, не сбавляя скорости, не снижая высоты.
Перед прыжком я позабыл взглянуть на указатель высоты и не заметил, молчали или продолжали работать моторы самолета.
Уходя от зенитного огня, летчики, знать, разбросали, разбрызнули нас на широком пространстве, потом ветер разогнал парашюты еще дальше от сборного пункта.
Если бы дело шло хорошо, теперь это поле было бы укрыто парашютами, как одеялом.
А может, я один приземлился неладно, лишь меня отбрызнуло?
В деревне стрельба, галдеж. Время за полночь, в хатах темно, и вдруг зажгли свет. Кажется, кричат: «Ур-ра-а!..» Сейчас будут: «За родину! Вперед!» Десантники уже идут в атаку. Но крик заглох на первом звуке. Верней всего, это танки рыкнули гусеницами.
Скоро утро. Надо искать убежище на день.
Вверху новый переполох огней. Лучи прожекторов засуетились и, перекрещиваясь, побежали обшаривать небо. Вот два из них, скрестившись, образовали светло-голубое взлохмаченное облачко. В нем крошечный серебристый крестик — самолет. Обняв его, облачко кидается вправо, влево, вверх, вниз. Огни ракет и зенитных разрывов окрашивают его разноцветными отблесками. Похоже на порхание огромной бабочки или стрекозы с серебристым телом и радужными крыльями.
Сначала это зрелище привело меня в восторг. Я жил еще с глупым, мирным представлением о красоте.
В школе на уроках литературы, в книжках, радиопередачах нас приучали к тому, что всякие огни, огоньки, вспышки, сияния, сверкания, блески, искры, яркости — красота. Не спорю, в мирной жизни все это прекрасно: ласкает глаз, дает или обещает тепло, покой… Такое понятие красоты идет еще от первобытного человека, жившего в пещерах либо совсем бездомно, у костров. Кругом холод, мокро, дикие звери, змеи. Для того человека огонь, свет были жизнью, спасением, прекрасным даром, чудом природы.
А для нас, на войне, в десанте? Я вспомнил свой полет, зенитный огонь, наш корабль в голубом сиянии прожекторов.
И маленький крестик-самолет в небе, пойманный скрещением прожекторов, показался мне распятым на огромном, от земли до неба, кресте прожекторных лучей. Крест, распятый на кресте.
Здесь красота — не свет, не блеск, не день, не шум, а ночь, мрак, тишь, пустота, безлюдье. Всякое оживление, звуки, иллюминации — безобразие, гнусь, опасность.
Сразу, в один миг, весь я покрылся испариной и крикнул в сторону самолета:
— Пикируй! Глубже! Выбрасывай бойцов, дьявол, растяпа!
Будто послушный мне беспрекословно, самолет резко пошел вниз, вырвался из облака и стал невидим. Разыскивая его, лучи прожекторов заметались по всему небу, а ракеты вспыхнули таким нестерпимо ярким, злобно оскаленным сиянием, что каждый листочек и каждая травинка вокруг меня стали видны в отдельности.
Ножи прожекторов кидались вверх, вниз, в стороны, скрещивались, разбегались, снова скрещивались. Вот они, штук пять или шесть, пересеклись в одной точке, поймали что-то над моей головой и начали плавно опускаться к земле. В голубовато-дымном облаке, получившемся от пересечения прожекторных лучей, я разглядел парашютиста. Сначала казалось, что он падает прямехонько на меня, я даже отполз немного, но с приближением к земле его относило в сторону. Там что-то сильно, широко горело, солома или сено.
Лучи прожекторов провожали парашютиста почти до земли, а потом вдруг отбежали от него. В тот же миг парашют коснулся дымно-пламенного столба, который поднимался над пожарищем, и сам полыхнул красным флагом.
И то ли почудилось мне, то ли в самом деле было так — перестали тявкать зенитные пушки и пулеметы, остановились и примолкли на дорогах все машины, утих галдеж и гам в деревне: почтим память погибшего молчанием! И слышен был в этот момент только нечеловечески высокий, режущий ухо, режущий, как бритва, крик парашютиста.
