Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Она сама сняла с его шеи платок и снова улыбнулась, теперь уже как своему давнему знакомому.
— О! Готовенький, созрел. Почему не приходили раньше?
— В поле, все некогда.
— Снимайте рубашку и ложитесь на кушетку.
Иван с усилием поднимал голову, трудно было наклоняться. Она помогла ему стащить липшую к телу рубашку, и когда упругие ее пальцы прикасались к его спине, по телу пробегала холодная дрожь. Он лежал на животе, уткнув лицо в подушку и закрыв глаза. Пахло лекарством, какие-то металлические предметы падали на стекло и позвякивали, шумела, выхлестывая из крана, вода. И вот те же упругие, энергичные пальцы коснулись шеи и плеч, Иван почувствовал прикосновение чего-то мокрого, холодного, в нос ударило спиртом, и вдруг что-то хрустнуло, фурункул словно разорвался, резанула нестерпимая боль, Иван застонал, и из его закрытых глаз выступили слезы.
— Все, все, конец, и боль скоро пройдет, — говорила она, все еще занимаясь своим делом, касаясь пальцами его шеи. — Сейчас приведу все в порядок, закрою бинтом… А шея у вас крепкая, как у борца. Вы, наверное, спортсмен?
Иван не ответил, лицо его было прижато к подушке.
— Ну вот, готово. Завтра прошу на перевязку.
Все и началось с хождения на перевязку. Уже прошло два месяца, от чирья остался лишь след лилового оттенка, а Иван через каждые два или три дня, вскочив на мотоцикл, прямо с поля спешил на перевязку. Валентина встречала его то с радостью, ее большие глаза загорались живым блеском, то как-то удивленно, тоскливо, с лицом хмурым, опечаленным. Однажды, осмелев, Иван пригласил ее прокатиться с ним на мотоцикле. Она рассмеялась, заправляя под шапочку завитки черных волос.
— Это что же, среди бела дня?
— Зачем же? Поедем, когда стемнеет.
— Я сяду в люльку?
— Мы поедем без люльки. Сядете на седло, у меня за спиной.
— Не поеду.
— Почему?
— А если упаду?
— Ни в коем случае! Ручаюсь! Будете держаться за меня и не упадете. Очень удобно сидеть…
— Все одно не поеду. Боюсь быстрой езды.
— Я езжу тихо, осторожно. Честное слово!
— И куда же мы умчимся?
— Можем поехать в горы, к перевалу. Асфальт лежит до горы Очкурка. Отличная стелется дорога, ее недавно покрыли асфальтом, ехать по ней одно удовольствие.
— Нет, не поеду. Ни к чему это…
Она смотрела на посуровевшего Ивана, на его сломленные брови, улыбалась ему, и ее темные смеющиеся глаза говорили: «Ну что ты, Ваня, конечно же поеду, поеду. Это же как интересно. Ночная дорога, кругом горы, и мы одни»…
— Валя, я жду вас сегодня.
— Не ждите, я уже сказала…
— Приходите на берег, туда, где дорога сворачивает на перевал… Прошу вас.
— А я прошу вас, Иван Андронов, на перевязку больше не являться. Вы совершенно здоровы.
— Запомните: берег, поворот… Меня найдете легко, я зажгу фару.
Он ждал ее долго, то включая фару, то выключая фару. И вдруг прожектор шагах в двадцати поймал белое платье, оно запламенело. Это была она, Валентина. Иван обрадовался, позвал ее, и Валентина, подбежав к мотоциклу, сказала, задыхаясь:
— Ну, вот и я… Дождался? Да погаси свое зарево!
Фара потухла, в ту же секунду навалилась такая густая темень, что не было видно ни дороги, ни берега, ни даже Валентины.
— В темноте лучше, не заметишь, как я краснею.
Иван взял Валю за руки, как бы боясь потерять ее в темноте.
— Чего ради краснеть?
— Ваня, неужели ничего не понимаешь?
— Все я понимаю… Очень хорошо, что ты пришла, не испугалась. Поджидая тебя, я загадал: если придешь, значит, судьба.
— Да ты что, суеверен?
— Только сегодня начинаю верить в свою судьбу… Да, Валя, возьми вот эту каску.
— Зачем?
— Положено. Без нее нельзя, автоинспекция не дозволяет. Дай я помогу надеть. — Он прижал ее голову к груди потому, что ему так хотелось, пальцами отыскал завитки у висков, поправил их и надел каску. — Несколько великовата.
— И тяжелая, — добавила Валя. — Она слетит с меня.
— Мы ее закрепим ремешком вот так, ниже подбородка. — Иван приподнял ее легко, как девочку, бережно усадил. — Руками держись за эту скобу или за меня. Свет я включу, когда под колесами зашуршит асфальт. — И он умело, как заправский мотогонщик, прыгнул в седло, включил мотор и крикнул: — Поехали!
Часто вспоминались Ивану и бег колес по сверкающему под лучами фары асфальту, и пугающая чернота ночи, рассеченная, как шашкой, прожектором, и Валентина за спиной, цепко державшаяся за него руками и дышавшая ему в затылок. Он гнал машину, все увеличивая скорость, летел, спешил, словно на пожар, и когда тормозил, Валентина наваливалась на него, и ее упругие груди упирались ему в спину. Никогда не забыть ему и того, как он проскочил мосток, увидел обрывистый берег и внизу захлебывающуюся в беге, вспененную речку. За мостком не раздумывая свернул с асфальта, вскочил в подлесок, чувствуя под колесами высокую траву, остановился и погасил фару. В тот же миг темнота сомкнулась. Совсем близко плескалась, билась о камни вода, шум плыл тягучий, ровный, как будто рядом старательно трудились жернова.
— Ваня, что это за речка такая шумная?
— Каял-Су, приток Кубани. А как красиво шумит!
— Ваня, здесь страшно. Поедем обратно.
— Зачем же нам ехать обратно? — удивился Иван. — И ничего страшного тут нету.
Он осторожно взял ее на руки, как берут больного ребенка, и понес, путаясь ногами в траве. Молча и так же осторожно опустил ее на густую, толстую, как войлок, траву, сам прилег рядом.
— Ваня, да сними с меня эту тяжелую каску, от нее у меня шея болит.
— Ах, да, каска! Я и забыл о ней.
Они рассмеялись и не знали, почему им вдруг стало так весело. Иван поспешил отстегнуть ремешок и снять каску. Повторяя глухим, сдавленным голосом: «Валя, моя любимая»… — он целовал ее, ничего не видя и не слыша. Казалось, что в эти минуты и вода в берегах перестала биться о камни, и темная стена леса покачнулась и отступила от них… Они лежали на примятой, пахнущей разноцветьем траве, встревоженные, пристыженные, и молчали. Да и о чем же говорить, когда и так все уже было сказано. Глаза у них влажные, счастливые. Когда пригляделись к темноте, то заметили, что ночь была не такая уж и темная, что были видны не только лес, а и стоявший в сторонке мотоцикл, и шапки кустов, и густые россыпи звезд на чистом высоком небе.
— Завтра, Валя, мы пойдем в станичный Совет и распишемся.
— Нельзя так сразу.
— Почему нельзя? Все можно…
— Не забывай, Ваня, у меня есть муж.
— Теперь я твой муж, а ты моя жена.
— Как у тебя все просто…
— Ты же любишь меня, Валя? Я же знаю, любишь.
— И ты еще спрашиваешь?
Она вдруг заплакала, а Иван, не зная, что ей сказать и как ее утешить, молчал.
Рядом, в глубоких темных берегах, буруны старались больше прежнего, словно бы радуясь, что их слушают, и шумели они как-то уж очень протяжно и напевно.
5
Распугав сидевших возле плетня кур, Иван прострочил тихую, затененную акацией улочку и свернул во двор своей тетушки Анисьи. Старшая сестра его матери, эта милая, добрая женщина, осталась одна в своей хатенке, стоявшей посреди широкого, по-сиротски заросшего травой двора. Ее муж погиб на фронте, единственная дочь Вера окончила Степновский медицинский институт, там же, в Степновске, вышла замуж и к матери не вернулась. Во всей станице, наверное, одна тетушка Анисья и понимала Ивана, и сочувствовала ему: «И негде вам, разнесчастным, приютиться». И она посоветовала племяннику встречаться с Валентиной у нее в хате, и когда молодые люди приходили, она всякий раз покидала их, говоря, что ее ждут какие-то неотложные дела.
Сегодня она стояла у калитки, прислушивалась. Встретила племянника, сказала:
— Ну, я схожу к соседке. Марфа Игнатьевна что-то приболела, просила зайти.
— А Валя здесь?
— Давно, бедняжка, мается.
— Тетя, мы скоро уедем.
— Уезжайте. Не забудь прикрыть дверь.
Иван вкатил во двор мотоцикл, привалил его к стене и увидел Валентину. Она стояла в дверях, на глазах, на лице следы недавних слез.
— Ваня, и где ты пропадаешь? Я жду, жду…
— Так ведь еще рано. Пусть хоть стемнеет. Ты же сама просила…
— Мне теперь все равно, светло ли, темно ли… Может, тебе уже не хочется ехать? Так ты скажи, не стесняйся…
— Ну зачем же, Валя?
Можешь не ехать, я тебя не прошу. — Она заплакала, всхлипывая и закрывая лицо руками. — Когда это кончится? Живем как преступники. — Она смотрела на Ивана, и губы ее дрожали, хотела улыбнуться и не могла. — Скоро два года с той нашей памятной ноченьки… Андрюшка, горюшко наше, растет… А что изменилось? Ничего…
— Изменится, должно измениться…
— Может, тебя уже и Андрюшка не радует?
