Василий Еловских - Четверо в дороге
Сказав, что планерки на ферме надо проводить один раз в день, и недолгие — минут на двадцать, не больше, — Иван Ефимович перевел разговор на то, что его очень беспокоило:
— До революции земля принадлежала частным лицам, — начал он. — Ею владели помещики, кулаки да церковники. Теперь земля принадлежит всему народу...
Люди опять опустили головы, поскучнели: об этом они знают.
— Все блага, все богатства мы получаем от земли: каменный уголь, нефть, газ, руду...
Насмешливо улыбаясь, Вьюшков посматривал на рабочих, как бы говоря: «Ликбез, да и только... Кого это нам господь бог послал?»
— Используя эти природные богатства, рабочие на заводах делают автомашины, комбайны и все то, чем мы постоянно пользуемся, что нам крайне необходимо — кровати, телевизоры, радиоприемники, мотоциклы, часы, электролампочки. Рабочие в городах изготовляют для нас с вами пальто, костюмы, сапоги, туфли и многое другое. И мы покупаем все это по государственным ценам. Я подчеркиваю: не по рыночным, где устанавливается, цена, как бог на душу положит, а по государственным. Заводской и фабричный рабочий получает за свой труд зарплату. Зарплату! А мы с вами должны выращивать на земле хлеб, овощи, ухаживать за скотом и продавать государству продукты сельского хозяйства. И, конечно, тоже по государственным ценам. И получать, как городской рабочий, зарплату. В соответствии с количеством и качеством затраченного труда. А что же делаете вы? Городские товары покупаете по нормальным, государственным ценам, а вот мяско, молочко, картошку, яйца и другие продукты сельского хозяйства, выращенные на государственной земле, везете на базар и продаете втридорога.
— А это наше! — крикнула какая-то женщина. Лица ее не разглядишь в слабом свете керосиновой лампы, но одета она в дорогое пальто с каракулевым воротником, на голове пышная пуховая шаль:
— Что наше? — голос Лаптева посуровел.
— Продукты... Город-то кто кормит? Мы, деревенские.
— Перестань, Тася! — проговорил с испугом Вьюшков.
Татьяна Нарбутовских засмеялась, и смех ее был легкий, веселый, будто на вечеринке:
— Она хотела бы кормить только саму себя. Чтобы от всех других ей была польза. И от городских, и от деревенских.
— Как ты можешь так говорить, Татьяна? Нашла место для хаханек. — Вскочив, Вьюшков замахал руками. Закричала и замахала руками женщина, которую управляющий назвал Тасей.
— Замолчь, Таисья! Тебе говорю!
«Чета Вьюшковых, — догадался Лаптев. — Хоть и говорят: муж и жена — одна сатана, а все же, как видно, не одна».
— Если бы заводские рабочие стали исходить из вашей логики, они бы сказали: все, что мы делаем, это — наше. По какой цене захотим, по такой и продадим. Варите суп в чем хотите, хоть в деревянном корыте, хоть в ладонях. Копайте землю палками и одевайтесь в шкуры...
— Выходит, лучше лодырничать! — сказала Таисья Вьюшкова, и в ее голосе, не в пример мужнину, были твердость, самообладание. — Если и ночью, и днем храпака задавать...
«И все-таки они — два сапога пара», — подумал Лаптев. Он старался говорить спокойно, хотя уже нарастало раздражение, готовое вот-вот прорваться наружу. Еще раз повторил: скота надо держать столько, сколько положено по закону, нельзя смотреть на совхоз через рога собственных коров, иначе все совхозное будет казаться чужим. И назвал несколько цифр.
— Как видите, ваша ферма — средняя в нашем совхозе, который в большом долгу перед государством. И долг этот с каждым годом растет...
Было тихо. Нарбутовских проговорила, качнув головой: «Правильно». Остальные молчали, но в этом многозначительном молчании угадывалось согласие.
«Видимо, никто с ними не беседовал об этом. А народ тут, видать, хороший».
Потом он говорил о кормах. Была еще глубокая зима, весной и не пахло, а кормов оставалось всего — ничего, до лета не хватит.
— Товарищи! Я прошу вас отдать излишки сена, соломы и картошки совхозу. Надо спасать и свиней, и коров. — Пододвинул к себе лист бумаги. — Кто, сколько и каких кормов может выделить из своих личных запасов?
Вопрос был неожиданным. Люди смолкли на секунду, а потом зашумели:
— Да мы не понимаем, что ли. Записывай два воза сена. Ну, а картохи у меня маловато...
— Я дам пять мешков картошки, так и быть.
— Ну и от меня прошу...
«Люди здесь определенно хорошие», — снова подумал Лаптев и вздрогнул от резкого голоса Таисии Вьюшковой:
— Задарма, положим, не шибко охота...
Голос, правда, беззлобный, даже что-то дружеское уловил в нем Иван Ефимович.
— Да замолчишь ты или нет?! — крикнул Вьюшков. — Плетешь черт-те что. Совхоз вам не монастырь, зазря чужого не захватит, получите сполна... — Помолчав, добавил уже потише: — По государственным ценам. Пишите от меня...
«А ты сознательный, — усмехнулся Лаптев.
Расходились почти в полночь. Когда планерка, а точнее сказать, собрание было закончено, к Лаптеву подошла Таисья Вьюшкова:
— А почему начальство редко заглядывает к нам?
Она стояла рядом, свет от лампы падал ей на лицо, и Лаптев смог разглядеть вьюшковскую «супружницу». Крупный нос, мужской квадратный подбородок, розовые щеки; по всему видать, сильная, волевая женщина.
— Какое начальство?
— Главный зоотехник, к примеру, ветеринар, главбух, экономист?
— А вы кем работаете?
— Я — бухгалтер.
— Бухгалтерское дело хорошо знаете?
— На тебе! Больше двадцати лет со счетами.
— А свинарки?
— Что свинарки?
— Умеют ухаживать за свиньями?
— Спрашиваете тоже. Еще бы!
— Ну вот и работайте. Вы же тут хозяева. Сами все и решайте. А что не ясно — спросите. Если же будет что-то новое по вашей специальности, к вам специалисты придут и все расскажут, покажут.
Лаптев прожил на ферме два дня и все больше и больше убеждался: Вьюшков во многом копирует директора Утюмова, тоже силится показать, будто он «тянет за всех», трудится денно и нощно, недосыпая, не видя семьи. Но у травнинского руководителя было и свое, отличное от Утюмова: Вьюшков суетлив, тороплив, глядишь на него, и кажется, будто все на ферме вот-вот порушится, дома повалятся, свиньи подохнут, урожай погибнет.
Вьюшков был когда-то шофером. И не простым, а высшего класса. Лет пятнадцать водил легковушки и грузовики, считался передовиком. Районная газета печатала его фотографии. Передняя стена вьюшковского дома почетными грамотами увешана. И совхозное начальство решило: поставим его управляющим; все у этого человека «на должной высоте» — трудолюбив, исполнителен, бережлив, любой недостаток увидит, может и подсказать, и посоветовать, вина в рот не берет и потом, глядя на него, торопливого, беспокойного, радовались, будучи уверенными, что лучшего управляющего им днем с огнем не найти.
«Так и не поняли, что Вьюшков — никудышный руководитель, — в который раз задумался Иван Ефимович. — Ох, уж эти вьюшковы! С ними часто попадают впросак. Они рьяно берутся за дело, уходят на работу чуть свет, возвращаются почти в полночь, всегда небриты, в пыльной одежде. Многословны, несобранны, любят поучать. Рабочие привыкают к таким нянькам: «Скажи, что мне делать?..», «А как с этим?..» Работают без передыху, а дело не продвигается ни на шаг. Нет к вьюшковым настоящего уважения ни у начальства, ни в своих коллективах. Выдвиженцы обеспокоены. Они хотят, чтобы их заметили, чтобы у них самих и у ферм, которыми они руководят, был добрый авторитет, и начинают нервничать, покрикивать на людей. Отношения становятся болезненно напряженными. И уже кое-кто сомневается: действительно ли были выдвиженцы когда-то передовиками? Может, передовики-то «не всамделишные, липовые». А того не понимают, что не всякий передовик, даже очень грамотный, может руководить людьми. Нужен талант организатора, талант колхозного вожака. Не стоит лицемерить: не все рождаются с таким талантом».
Раздумывая об этом, Лаптев все больше утверждался в мысли, что Вьюшкова надо снимать.
«То, что в совхозе у власти такие люди — вполне закономерный процесс. Каков поп, таков и приход. Утюмов подбирал людей по своему образу и подобию, пестовал, отшлифовывая в каждом нужные ему качества характера. Их едва ли исправишь».
Он пытался сопоставить Вьюшкова с Утюмовым и Птицыным. Редко найдешь людей, внешне столь непохожих: Утюмов рослый, поджарый, большое красивое лицо, Вьюшков на голову ниже его, квеленький, личиком серенький, неприметный. Птицын важный такой, с первого взгляда заметно — это само начальство. А в общем-то у всех троих есть что-то общее, неуловимо схожее, как у родственников.
На другой день Лаптев высказал управляющему один на один все, что о нем думал.
— Видимо, придется уходить, — проговорил Вьюшков угрюмо-спокойным голосом. — Подам заявление. Только прежде поговорю с Максим Максимычем.
Это была угроза. За два дня они много раз встречались; Вьюшков, по всему видать, старался понравиться Лаптеву, настороженно приглядывался к нему, ходил за ним по пятам, и Лаптев, чтобы не видеть этого угодничества, говорил ему: «Да вы не обращайте на меня внимания, работайте. А когда надо, я приду к вам».
