Нотэ Лурье - Степь зовет
— Ты что смеешься? — спросила Элька, внимательно посмотрев на него умными, ясными глазами.
— Да ничего… Как бы нас стадо не нагнало, пойдем скорее, — уклонился Шефтл от ответа, и они торопливо зашагали вниз по косогору.
6
Красный уголок — небольшая комната с низким бревенчатым потолком — был переполнен хуторянами. Сидели на длинных дубовых скамьях, на подоконниках, дымили в распахнутые окна и вполголоса переговаривались друг с другом.
За сколоченным из досок голым столом сидела Элька и, разговаривая с Коплдунером, в то же время внимательно прислушивалась к людскому гомону.
«Пора, — решила она. — Языки развязались, можно ехать дальше».
Она поднялась. Гомон тотчас стал глуше.
— Ч-шш! Будет тебе! — буркнул Шия Кукуй, толкнув Микиту Друяна, который сидел рядом и показывал пальцем на Эльку.
Микита притих, смущенно поглаживая густые усы.
Элька с минуту постояла молча, ждала, пока не перестанет браниться с соседом «Баламут» — так прозвали в хуторе Риклиса, который всюду совал свой нос, — потом обратилась к Онуфрию Омельченко:
— Так сколько пудов снимаете вы с десятины?
Все посмотрели в угол, где сидел Онуфрий. Он всегда держался в стороне, был не из говорливых. Подняв на Эльку кроткие голубые глаза, он тихо ответил:
— Мабуть, пудов з двадцять…
— А вы? — спросила Элька Шию Кукуя. Тот почесал затылок и хрипло закашлялся.
— Примерно столько же, а может, и меньше будет. Все ждали, что вот-вот она спросит еще кого-нибудь, и каждый думал, что обратится именно к нему.
— Вот видите! — воскликнула Элька, резким движением откидывая докучливую прядь. — А знаете вы, сколько снимают в Ковалевске или в Санжаровке? Как раз сегодня я там была… — Она сделала паузу, потом добавила не то с удовольствием, не то с укоризной: — Девяносто пудов с десятины, девяносто пудов!
По комнате пронесся сдержанный шум, словно листья зашуршали под ветром.
— Девяносто пудов? Быть не может!
— Да нет, верно, я точно знаю…
— Ну, а хоть бы и так, — угрюмо проворчал Шефтл, стоявший у двери. — Хоть бы и девяносто, так не мои ведь. Лучше уж девятнадцать, да свои…
— Девяносто пудов…
— И чего нас равнять? — поднявшись со скамьи, сказал Шия Кукуй. — Мало ли что. Есть и такие, что похуже моего живут. У одного каша с маслом, а у другого кукиш с маком. Мало ли что…
— Я и не равняю, — быстро ответила Элька. — В чем вас равнять? У них хлеб, у вас лебеда, что правда, то правда. Но давайте подумаем вместе… Почему это им положено больше, чем вам? Почему ковалевские получают девяносто пудов с десятины, а Шия Кукуй или Онуфрий Омельченко — двадцать? Дожди прошли и тут и там. Земля та же самая. Тот же чернозем, ну и солнце как будто и у вас и у них одинаковое, и те же ветры дуют — ведь оттуда сюда рукой подать. Почему же все-таки им положено больше? Они будут сыты весь нынешний год, будут есть белый хлеб, школу выстроят для ребят, мельницу. Овец вон заводят, электричество собираются провести. А у вас? У вас хлеба не хватает до нового года, ячменные лепешки едите да мамалыгу. Так давайте подумаем, хуторяне! Может, все-таки и вам положено жить по-другому?
Хуторяне поднимались с лавок, теснились все ближе к Эльке, жарко дышали.
— Давайте возьмем Онуфрия Омельченко. Нынешний урожай, говорит он, даст ему по двадцать с десятины. Работал он на совесть, верно? Если не так, возьмем другого…
— Да нет, ни к чему!..
— Старательный мужик!
— Днюет и ночует в поле…
Онуфрий сидел с опущенной головой и медленно расчесывал пятерней густую седоватую бороду. Ему очень понравилось, что Элька начала разговор с него.
— Вот и скажите: может Онуфрий Омельченко сам-один добиться лучшей жизни? Я считаю — нет. Хотя бы потому, что нет у него ничего, хотя бы потому, что он в кабале у кулака, у того же Якова Оксмана. А Шия Кукуй? То же самое. Роется в земле голыми руками, а много ли наживешь такой работой? Верно, товарищ Кукуй?
— Что ж, это верно, работать нечем, — задумчиво ответил Шия. — Машин у меня нету, не то что у тех…
— Я думаю, что Шия Кукуй правильно сказал, товарищи. — Эльке самой понравилось, как складно все это у нее получается. Она выпустила фитиль в лампе, и садившееся пламя ярко засияло. — В Ковалевске, — продолжала она, — в колхозе «Нове життя», работают машины, а у Шия Кукуя одни голые руки. Там и пар подняли в срок, в срок посеяли, вот уже и хлеб убирают, а мы хотим, чтобы Шия Кукуй, или Онуфрий Омельченко, или… — она запнулась, позабыв, как зовут хуторянина, которого хотела назвать, — или вот он, — показала она на Калмена Зогота, — чтобы они, работая в одиночку, тоже получили по девяносто пудов с десятины? Нет, таких чудес не бывает. Правильно я говорю?
— Верно! — кивали головой хуторяне.
— Правильно!
— Что это она все Кукуй да Кукуй? У меня не лучше.
— А у меня? Одно горе…
— Тогда что же остается делать?… Прошу, перестаньте вы курить! — неожиданно резко крикнула Элька, повернувшись к окнам, но тотчас овладела собой. — Перед нами, товарищи мои дорогие, одна дорога, — продолжала она ровным голосом. — Прямая, широкая, та, про которую говорил нам Ленин. Та самая, что у ваших соседей, в Ковалевске…
В комнате опять зашумели. Элька села и наклонилась к Хонце.
— Который здесь Оксман?
— Его нет. Что ему тут делать?
— И Березина нет? — Нету.
— А кто вон тот? — Элька показала краешком глаза на мелкорослого хуторянина с черными усиками над заячьей губой, который сидел на передней скамье и угодливо смотрел ей в рот.
— Юдл Пискун, — прошептал Хонця, поморщившись. — Смотри, каким беднячком прикидывается… Я тебе про него говорил, про кобылу, не помнишь?
Элька с минуту присматривалась к Юдлу, словно хотела получше его запомнить.
«С чего это она? — подумал Юдл, беспокойно заерзав на лавке. — О чем она спросила Хонцю? — Он дернул зубами тонкий ус. — Ишь ты, буркалы вылепила… Черт меня дернул сесть прямо против нее, чтоб ей ослепнуть…»
От двери, расталкивая хуторян, пробирался вперед Шефтл Кобылец. На нем была чисто выстиранная ситцевая рубаха, его смородиново-черные глаза улыбались озорно и немного смущенно.
— Я тут хотел… Я хочу спросить… — проговорил он, запинаясь, но глядя прямо в глаза девушке.
— Тише, товарищи! — Элька постучала по столу, потом быстро пригладила волосы. — Тише! Шефтл Кобылец… так, кажется? Просим сюда, поближе.
Шефтл подошел и оперся ладонью о стол.
— Я вот что хотел… Ну хорошо, там у них, в Ковалевске, в колхозе, машины и все такое… а что толку, раз это не ихнее? Люди говорят — все равно заберут. Я и спрашиваю: на кой… к чему нам эта канитель? Дали бы нам машины, а работали бы мы, как раньше, на себя — это я понимаю, это дело. Тогда бы… ого! — И он рубанул воздух ладонью, как тогда, на дороге, сапкой.
У Эльки упало сердце, ей уже показалось, что все собрание стало на сторону Шефтла. Но тут к столу подскочил Димитриос Триандалис, единственный грек на этом хуторе.
— Для себя! Брать, хватать — это ты умеешь, больше ты ничего не умеешь! — Смуглое лицо его налилось кровью. — А наша партия не об одном только Кобыльце заботится.
— Смотри-ка, и он туда же — «наша партия». Ты будто пока не партийный? — бросил кто-то ехидно.
— Все равно скажу — наша партия: я партизаном был! — крикнул Триандалис, стукнув кулаком по столу. — Партия думает о нас, о бедняках, а Шефтл Кобылец думает об одном себе. А мы тут что? Последние люди, грязь под ногами?
— Хотел бы я знать, что ты с машиной будешь делать? Тискать ее по ночам заместо бабы?
— Я тебе потискаю! — огрызнулся Триандалис.
— Ша! — поднялся с места Калмен Зогот. — Машины всем нужны.
— Никакого «всем»! — вспыхнул Триандалис. — Одним комнезамовцам — и баста.
— Комнезамовцам!
— Тише, вы!
— Тише! Хватит!
Элька отошла немного в сторону и смотрела на разгорячившихся хуторян. «Славно! — думала она. — Значит, взяло за живое».
Наконец она подняла руку.
Стало тихо.
— Товарищи хуторяне, — начала она спокойно и решительно, — я вижу, большинство за коллектив, за то, чтобы работать сообща. Мы организуем коллектив, и он будет не хуже, чем в других деревнях. Но теперь такой вопрос: если Оксман или Березин захотят вступить в коллектив…
— Еще чего!
— К черту!
— На погосте им место!
— Поцарствовали!
— Кланялись им, хватит!
Элька весело хлопнула ладонью по столу.
— Значит, ни Оксмана и ни Березина мы в коллектив не пустим? Правильно, товарищи, правильно! А теперь пусть останутся те, кто за коллектив, — сейчас мы начнем первое собрание.
Элька тотчас почувствовала, что поторопилась, что-то упустила. Хуторяне поднимались с мест и, не оглядываясь на Эльку, словно надеясь, что так их не заметят, один за другим пробирались к выходу. Несколько человек остановились было у порога. Казалось, они колеблются: выйти ли, остаться ли, туда или сюда? Почему-то Эльке вспомнились камыши у пруда. Только тронь их, легонечко потяни — и они качнутся к тебе. Она хотела что-то сказать, но было поздно. Уже вышел Шефтл Кобылец, за ним Калмен Зогот, а следом почти все хуторяне.
