Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
— Буду очень рад, — ответил Пономарев. — Уверяю, Алексей Фомич, не пожалеешь. Ведь у нас тебе будет лучше, нежели близ моря. Оставайся!
— Возле моря мне домик уже приготовили.
— У нас для тебя тоже домик найдется.
— А как твоя «пономаревка»?
— Растет! — ответил Пономарев. — Чудесные зеленя! Это для нее уже последняя, так сказать, домашняя проверка — на урожай. Осенью можно будет засевать столько гектаров, на сколько хватит семян. Алексей Фомич, хочешь посмотреть зеленя?
— И спрашивать не надо, ведь я за этим и заскочил к тебе!
Они уехали в степь на директорской «Волге». Пономарев сидел за рулем, а с ним рядом — Холмов. Вернулись, когда уже совсем стемнело. В гостинице, куда они подъехали, был приготовлен ужин.
Рано утром, покидая усадьбу и прощаясь с Пономаревым, Холмов сказал:
— Всем сердцем остался бы здесь, но не могу. Поеду к морю. — Он по-братски крепко обнял своего седого сверстника. — Радуюсь, Иван Алексеевич, и за тебя, и за твою «пономаревку». Это же не зеленя, а зеленое чудо! Какая удивительная сила в росте! Обязательно приеду на уборку.
— Может, теперь, когда ушел от дела, и не приедешь? — спросил Пономарев.
— Именно приеду! Обязательно! — живо ответил Холмов. — Это я, Иван Алексеевич, только разумом ушел от дела. Душой же, видно, никогда мне не уйти от Прикубанья. Вот ехал к морю, а потянуло к тебе. По привычке!
Две машины мчались по ровной, обсаженной тополями асфальтовой дороге, направляясь на главный тракт. Над ними поднимался голубой шатер неба. Вдали темнели курганы, а над курганами в зыбкой утренней мгле повисло нежаркое солнце, и небесный шатер заполыхал и как бы раздвинулся.
Выскочив на шоссе, машины понеслись не к курганам, а к чуть приметным очертаниям горного хребта. Навстречу, чернея вороньими гнездами, бежали старые, с гнутыми стволами вербы. Проезжали то мимо лесных полос, то через мелководные, в камышовых зарослях речонки с мостами, то мимо ферм или бригадных станов, то близ хутора с садами и плетняными изгородями. Как же знакомы и как же близки сердцу эти места!
Боковое стекло было опущено. Холмов подставлял ветру лицо. Глаза слезились, и ему чудилось, будто не «Чайка» неслась по асфальту, а кружились, как кружится карусель, поля, и он не мог понять, отчего на сердце у него сегодня тепло и тихо. Может быть, оттого, что он переночевал у Пономарева, что видел центральную усадьбу и зеленя «пономаревки»?
До полуночи они проговорили о делах совхоза, о новом сорте пшеницы. Говорили горячо, заинтересованно, так что там, на усадьбе, Холмов совершенно забыл и о том, что с ним случилось, и о том, что едет он в Береговой. Пономарев же, зная обо всем этом, и виду не подал, что Холмов для него теперь не тот Холмов, каким был когда-то. И спал Холмов в доме у Пономарева спокойно и крепко, как давно уже не спал, и утром у него не болел затылок.
А может быть, так спокойно и так хорошо было Холмову оттого, что он проезжал по той же, давно ему знакомой прикубанской земле, что на этой же земле стояла его родная станица Весленеевская? Или, возможно, оттого потеплело на сердце, что утро в степи было удивительно свежее, солнечное, пахнущее травами и цветами, что острая тень от машины неслась впереди, что старые вербы смотрели на Холмова и как бы снимали перед ним свои шапки-гнезда, кланялись ему, кланялись и говорили: ну вот и хорошо, Алексей Фомич, что ты уже опять в пути. А то мы все смотрели на дорогу и не видели, чтобы ты по ней проезжал, и соскучились по тебе. Мы уже беспокоились: что-то он давненько не проезжал, не заболел ли…
Холмов щурил слезившиеся глаза, улыбался и вербам, и солнцу, и своей станице, до которой отсюда было, может, двести, а может, и больше километров. Ему ни о чем не хотелось ни говорить, ни думать, а хотелось ощущать на щеках и на мокрых глазах эту упругость степного ветра, хотелось смотреть и смотреть на это прикубанское раздолье, на эти далекие, чуть приметные на горизонте очертания Кавказского хребта.
Вспомнил о братьях. Старший, Игнат, и средний, Кузьма, безвыездно жили в Весленеевской. Сам Холмов исколесил, считай, полсвета. Где только не бывал и где только не жил! А Игнат и Кузьма Холмовы точно приросли к весленеевской земле. Теперь, уезжая в Береговой, Холмов думал о том, что много лет сряду он не навещал Весленеевскую. Не бывал в родной станице или потому, что находилась Весленеевская не на главном тракте, а в глубине гор, или потому, что считал неудобным уделять много внимания своей станице? И три брата, живя, считай, рядом, не так-то часто встречались. «Нехорошо, живем, как чужие», — думал Холмов.
В прошлом году перед уборкой он навестил Игната и Кузьму. Но с Кузьмой так и не повидался: табунщик со своим табуном находился где-то далеко в горах. У Игната тоже пробыл несколько часов. Зато два дня провел с Корнейчуком, и на поле и у него дома. «Может быть, давно надо было мне поехать в Весленеевскую, — думал Холмов, подставляя лицо ветру. — Или не надо было туда гнать и не надо было встречаться с Корнейчуком? Вот ничего бы и не изменилось в моей жизни. Да, это нехорошо, что братья Холмовы редко встречаются, а еще реже бывают друг у друга в гостях. Я уже было стал забывать лица Игната и Кузьмы. Но почему так получается? В чем искать этому оправдание?»
Для себя Холмов находил оправдание: слишком мало было у него свободного времени, и по этой причине он не мог ездить в гости к братьям. Игнат же и Кузьма не часто приезжали к нему в Южный, как он полагал, потому, что и у них тоже было полным-полно своих житейских забот и хлопот. Так и текли годы. Но почему же теперь, когда у самого младшего брата свободного времени стало слишком много, он опять ехал не к братьям в Весленеевскую, а в Береговой? «Надо хоть теперь исправить эту нашу ошибку, — думал он, не отрывая взгляда от кружившейся зеленой степи. — Напишу Игнату и Кузьме, что поселился совсем недалеко от родной станицы. Пусть приезжают в гости. Посидим на берегу моря, вспомним прошлое, потолкуем о житье-бытье. Потом и мы с Ольгой поедем в станицу, поглядим места нашей юности, и поедем не по делу, а так, без всяких дел, просто в гости».
Он закрыл глаза, и ему опять казалось, что ничего с ним не случилось: что ехал он, как, бывало, ездил в какой-то отдаленный район, и так же, как всегда, рядом с Игнатюком сидел Чижов; скоро «Чайка» остановится возле райкома. Холмов выйдет из машины, разминая отекшие в ступнях и коленях ноги. Встречать его будет обрадованный и взволнованный секретарь райкома, и снова Холмов, как бывало, всем сердцем ощутит жизнь привычную и знакомую.
В станице Усть-Малюгинской произошла непредвиденная остановка. Когда машины неслись по улице, поднимая серые, косо ложившиеся на хаты хвосты пыли, а Холмов думал о том, что над Южным льют ливни, а тут, видать, дождик давно не бывал, в это время правое переднее колесо «Победы» вдруг «потянуло»: лопнула камера. И надо же было этому случиться! Или камеру пробил гвоздь, или сама по себе прохудилась? И, как на беду, запасное колесо нуждалось в ремонте, — Антон торопился и, выезжая в Южный, не завулканизировал резину.
Антон затормозил и посигналил. Пришлось и «Чайке» свернуть к плетню и остановиться под тополями, густо запудренными пылью. Игнатюк и Антон занялись колесом. Воспользовавшись остановкой, Чижов открыл бутылку нарзана и, наливая в бумажные стаканы и угощая Холмова и Ольгу, сказал:
— Алексей Фомич, сейчас разыщу местное начальство и в один миг раздобуду резину. Игнатюк, Антон! Побыстрее размонтируйте колесо!
И ушел. Вскоре Чижов привел злого на вид мужчину в поношенном картузе. Лицо худое, заросло щетиной. Сидя в машине, Холмов слышал, как подошедший мужчина говорил:
— Не стращай меня! Нету мне никаких делов до того, кто тут ездит — Холмов или еще кто! Сказал тебе, что нету в наличности резины, и нету!
— Как нету! — крикнул Чижов. — Должна быть!
— Не кричи! Не испужаюсь!
— Да пойми, товарищ, — убеждал Чижов. — Ты есть председатель колхоза. У нас дорожное несчастье.
— Ездют тут разные — на курорт да с курорта! А ты мне — Холмов! Холмов попрошайничать не станет!
Холмов вышел из машины. Добрыми глазами посмотрел на разгневанного мужчину. Подошел к нему, дружески положил ладонь на его плечо, как делал часто, желая поговорить по душам, и сказал:
— Здорово, Афанасий Никитич Работников!
— Доброго здоровья… Это вы, Алексей Фомич? Как же так? — Работников развел руками. — Я вас не узнал, а вы меня узнали?
— Да кто же не знает на Прикубанье Работникова?
— Вот чудо! Вот встреча! Подумать даже не мог, что это вы. Думал, что этот обманывает. — Работников искоса посмотрел на Чижова. — Куда же вы едете, Алексей Фомич? Может, к нам в «Авангард»?
— К тебе заеду как-нибудь в другой раз.
Холмов взял Работникова под руку, и они, точно старые добрые друзья, у которых есть о чем поговорить поодаль от людских глаз, прошли на другую сторону улицы. Холмов опять положил свою белую сухую ладонь на плечо Работникова и что-то сказал. Работников улыбнулся, что-то ответил, потом быстрыми шагами направился к видневшимся воротам хозяйственного двора с гаражами и мастерскими. Вернулся не один. С ним пришел молодой человек в замасленном комбинезоне. Он принес свернутую и связанную шпагатом новую камеру и помог Антону перемонтировать колесо.
