Илья Лавров - Галя Ворожеева
— Я как-то слушал но транзистору выступление космонавта Севастьянова, — неторопливо заговорил Кузьма Петрович, — он рассказывал, как из космоса увидел нашу Землю. Глянул на нее с высоты в двести пятьдесят километров, и первое, что удивило его, — это размер земного шара! Он оказался махоньким, земной-то шар! Вот как! Мы землю пашем-пашем, пашем-пашем, умотаемся, и кажется нам, что нет конца полю. Или вот взять Владивосток. Ведь он представляется нам где-то у черта на куличках! А все наше государство? Это же ведь махина. Попробуй-ка объезди его. А с высоты человек взглянул и увидел, что земной шар маленький и что на нем очень много воды.
Кузьма Петрович интересовался освоением космоса и читал об этом все, что мог достать. Вообще-то он был не очень разговорчивым, но о полетах космонавтов поговорить любил.
Вот и сейчас глаза его помолодели и даже усы будто распушились и как-то ожили.
— Ведь как он, Севастьянов-то, оказывается, видел, — продолжал Кузьма Петрович. — Направо он видел все на расстоянии две тысячи пятьсот километров и налево столько же.
Стебель в изумлении присвистнул, а Шурка воскликнул:
— Ого! Кругозорчик, ничего себе!
— Одним словом, всю Европу видел сразу, все тридцать государств. Четко проступали их столицы, даже сетки улиц, планы городов. Летит и видит: вон Стокгольм, а вон Ленинград, вон Москва наша, а вон Париж, а там Лондон, Варшава, Берлин… Это же ведь, говорит, все равно, что соседние деревни. Во как! Соседние деревни! А они, говорит, границами и враждой разгородились, войнами друг друга терзали, миллионы людей истребили. А сколько погублено всякого добра? И никому ведь в голову не приходило, что столицы теснятся, как соседние деревни.
— Это Севастьянов хорошо сказал про деревни-то, — воскликнул дядя Троша.
— Вы только подумайте, — продолжал Кузьма Петрович, — он сразу видел, как на ладони, и Италию, и Францию, и Англию, и Грецию, и другие государства, и, как он сказал, лужицу Черного моря, и всякие горы, леса, реки. Минут за десять, кажись, перемахнул он Европу, а там и Америка появилась… Неделю полетал и всю Землю, можно сказать, наизусть вызубрил… Всякие карты ни к чему стали. Он и без них в момент определял, над какими континентами проносился, какие там, на земном шаре, горные хребты появлялись, океаны, города. Вот оно как! Мала, говорит, Земля и шибко красивая. Такая красивая, что глаз не оторвешь. Голубая, зеленая да светлая. Ну, сами посудите, как сверху видятся океаны и материки, с горами и реками.
— Эх, поглядеть бы! — вздохнул Стебель.
— И вот летит этакое чудо-яблоко, а кругом неисчислимые звезды. А дальше Севастьянов сказал, что, дескать, Земля во Вселенной, пожалуй, единственный космический корабль с экипажем-человечеством. Мне показалось, что он как бы засомневался в существовании других населенных планет.
Тут начался спор у трактористов, есть ли где-нибудь еще разумные существа или нет, но Кузьма Петрович остановил их:
— Погодите. Он, Севастьянов-то, к чему завел этот разговор? Он все свел к тому, что, мол, нужно беречь этот корабль, что, мол, экипажу его не враждовать надо, а объединяться в одну человеческую семью. Ну, если по-нашему сказать, землю надо пахать не снарядами, а плугами.
— Чем мы и занимаемся, — засмеялся Шурка.
— Одни пашут, а другие водородными машут, — заговорил Веников. — Давно ли во Вьетнаме вон что творилось! Это ведь что же делается? Я ведь чему удивляюсь? Вот взять Чили. Фашисты там восторжествовали… Ну ладно, с фашистами здесь все ясно. Но солдаты, почему солдаты не встали за народ? Вот что в голове у меня не укладывается.
— А чему тут удивляться? — возразил Кузьма Петрович. — Ты вспомни-ка нашу гражданскую войну. В белой армии солдаты тоже были из крестьян, из народа из бедняков, а сколько они перебили своих же! Темные были, одураченные — это раз. А потом — армейская дисциплина, полевые суды, расстрелы, офицерство из чуждого нам класса. Особенно-то не попрыгаешь.
— Это же надо! Друг друга расстреливали! Нет, все-таки у меня не укладывается это в голове, — не унимался Веников…
Галя любила такие вот посиделки, любила послушать разговоры старших о жизни и о всякой всячине, но сейчас ей было некогда. Она добела выскоблила засаленный стол, ошпарила его, протерла — он дымился, теплый и влажный. Потом взялась за окна.
— Поможем, — предложил Стебель Шурке. — Одна замучается. Вон какой домина!
— А! Ничего ей не сделается, — отмахнулся Шурка, перемешивая косточки домино. — Бабенки все от природы двужильные.
— Ну и балбес ты, балбес, — удивился Стебель, щелкнул его пальцем в лоб и ушел в дом. Там он взялся за мытье полов. Вдвоем работалось веселее. Когда разделались с полами, Галя достала вложенные в книгу портретики Пушкина и Гагарина и прикрепила их на стенке над столом. В роще наломала букет белой черемухи, поставила его в стеклянную банку; он раскинулся над столом, запах. На крыльцо Галя бросила охапку березовых веток.
— Вот, товарищи, строгий приказ: ноги вытирайте! — крикнула она трактористам.
— Есть, товарищ командир! — козырнул Шурка.
Ребята, вытирая ноги, входили в дом, оглядывались: всем были приятны и портреты на стене, и выскобленный стол, и душистая черемуха, и чистейшие окна.
— Ну, Галина, ты хозяйка! Я, пожалуй, на тебе женюсь, — заявил Шурка.
7На рассвете в стекло веранды забарабанил дождь и разбудил Галю. Она вообще-то любила дождики. Сладко дремлется под их шум. Но вот как в дождь пахать и сеять?
Кузьма Петрович открыл дверь, и на веранду ворвался ветер, шум, на пол зашлепали капли. Оглядев небо, он вернулся и сказал:
— Обложной. Дрыхните, ребята, делать нечего.
— Значит, будем загорать весь день, — сонно проговорил Шурка.
— А то и несколько дней. Вот как зарядит, земля раскиснет, и никакой трактор не потянет, — откликнулся Стебель и сладко, с воем зевнул.
— Теперь весна. Мочит день, а сушит час, — возразил Кузьма Петрович. Он лег, закурил, на веранду пополз дымок.
На кухне заливисто храпел дядя Троша, точно с упоением пел на всякие лады.
— Вот старина дает, — пробормотал Шурка.
Гале нравилось все, что она видела и слышала: и шум дождя, и сонные разговоры, и произнесенные фразы — все это было таким домашним и родным, словно Галя спала не на полевом стане, а у деда с бабкой в избе своего детства.
Когда человек вместе со всеми живет, работает, делит заботы, радости и горести, он чувствует себя частью человеческой, разумной жизни, и от этого ему хорошо и покойно. Все для него естественно, все так, как надо. Вот эта причастность к общей жизни, это родственное чувство к людям, к деревьям, к лугам, к птицам, к зверью и пришедшее от этой причастности светлое состояние души и есть, пожалуй, счастье.
Галя, конечно, не думала об этом, да и не могла думать, потому что это состояние приобщенности к жизни было для нее естественным состоянием. Она некоторое время смотрела, как по стеклам извивались струйки, как в дожде и ветре мотались уже зеленеющие березки, а затем с наслаждением свернулась калачиком. Ей на миг показалось, что вот-вот с ней должно что-то случиться хорошее, что-то должно грянуть в ее жизни удивительное. Слушая стрекот дождинок, она представила Виктора. «Здравствуй!» — мысленно сказала она ему и вдруг поняла, что ей нравится Виктор.
Галя привстала, прислушалась к близкому рокоту трактора, а потом, выбравшись из-под одеяла, быстро оделась и выскользнула на крыльцо.
Небо в грядах дымных туч походило на огромную, сказочную пашню. Холодный ветер вспенивал лужи, на неуютной земле мотались березы в мелких, ребристых листочках.
Из недр дождика доносились железные голоса тракторов — это кончила работу ночная смена. Галя прижалась к дверям. Шум тракторов усиливался. «Иди в дом, иди», — приказала она себе и все-таки осталась на крыльце.
Недалеко остановился трактор, и из кабины выскочил Виктор. Спасаясь от дождя, он побежал по лужам, одним махом взлетел на крыльцо.
— Здравствуй, — неожиданно совсем по-другому сказал он Гале и ладонью вытер свое забрызганное лицо.
Ее удивил этот тон. Она увидела в петельке его комбинезона белые кисти черемухи. Они пахли, они были свежими, мокрыми и даже как будто бы радостными.
— Как пахали? — спросила она осторожно, все еще не доверяя его дружескому тону.
— С вечера нормально, а на рассвете, в дождь, расквасило, и начали друг друга вытаскивать.
Поглядывая на Галю с ласковым любопытством, Виктор закурил и вдруг произнес:
— Слушай, ты, оказывается, училась у моей тетки?
— А кто твоя тетка? — ожидая какого-нибудь подвоха, настороженно спросила Галя.
