Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего
— Эй, погоди! — закричал Коромыслов и бросился ему вслед.
Хозяин «малины», то есть сменный мастер с подшипникового завода, обернулся и стал щуриться в темноту. Когда же Коромыслов подошел совсем близко, мастер узнал его и поморщился: он устал и дурачиться был не в силах.
— Давай отойдем, — предложил Коромыслов и, подхватив мастера под руку, потащил его в темноту.
— Отстаньте, пожалуйста, — сказал ему тот, однако движение Коромыслова было таким энергичным, что во избежание неловкости требовалось поддаться.
Они зашли в ближайшую подворотню, в которой стояло несколько мусорных баков, Коромыслов огляделся по сторонам и вдруг схватил мастера за горло, что называется, мертвой хваткой.
— Что же ты за мебелью не приехал, гад? — ненормальным голосом сказал он.
Мастер совсем потерялся от страха: у него глупо открылся рот, а в лице появилось такое детское беззащитное выражение, что Коромыслов почувствовал к нему даже нечто большее, нежели просто ненависть; это было такое сильное чувство, что справиться с ним Коромыслов не смог и, вытащив из кармана нож, нанес человеку с необыкновенно высоким лбом четыре удара в бок. Тот сделал изумленное лицо и осел. Потом он совсем сполз на землю, противно подогнув голову, которая уперлась в мусорный бак, и в его лбе отразилось люминесцентное освещение. А Коромыслов, осоловевший от ужаса, вдруг подумал, что в принципе не было ничего плохого в том, что он никогда не сидел в тюрьме…
Жалоба
Пенсионера Свиридова обидели в продовольственном магазине. Когда он попросил продавщицу, женщину также немолодую, взвесить пятьдесят пять граммов «Любительской» колбасы, она неожиданно сказала ему несколько таких буйных слов, что Свиридов оцепенел. Впрочем, в следующее мгновение он совершенно пришел в себя и потребовал «Книгу жалоб и предложений». То ли в этом магазине не так последовательно наказывали продавцов, то ли скандалы, подобные нынешнему, тут были обычным делом, но «Книгу жалоб и предложений» Свиридов получил практически без борьбы. Раскрыв ее на дежурной страничке, он облокотился о подоконник, мутно посмотрел на схему разделки туш, немного покусал свою авторучку, печально крякнул и застрочил…
«17 октября текущего года, — писал он, делая противоестественный левый крен, — в десятом часу утра продавщица вашего магазина нанесла мне оскорбление словом. Эта продавщица отказалась назвать свое имя, но вот я ее сейчас опишу. Полная, крашеная, в годах, глаза имеют алчное выражение.
Дело было так: я попросил вышеизложенную продавщицу взвесить мне пятьдесят пять граммов «Любительской» колбасы и в ответ на свою просьбу услышал такие неистовые слова, передать которые мне не позволяет ни возраст, ни воспитание. Я вполне контролирую себя в том отношении, что жизнь наша нервная, но ведь надо же знать и меру! Мне, положим, и в голову не придет облаять человека на том основании, что он съедает в день именно пятьдесят пять граммов вареной колбасы, а не шестьдесят девять, потому что это гражданское право всякого человека. А ваши работники позволяют себе по этому мелкому поводу разные неистовые слова. И, к сожалению, это далеко не исключительный случай. У нас еще частенько встречаются люди, которые не контролируют себя в том отношении, что человек должен быть всесторонне окружен уважением и заботой. Например, моя собственная дочь, между прочим, уродившаяся ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца, постоянно обзывает меня «прохиндеем», отбирает пенсию, не разрешает залезать в холодильник, наущает внуков делать мне мелкие пакости и вообще всячески подчеркивает мое плачевное положение. А сын — вор. Несмотря на то, что я дал ему высшее образование, он работает грузчиком в мебельном магазине № 44 и обирает мирных клиентов, которые приходят покупать обстановку на честно заработанные гроши. Хороша и моя невестка. Она пьет, как сапожник, и в нетрезвом состоянии кидается в меня посторонними хозяйственными предметами. Кроме того, у нее что-то по женской линии.
Я уже не говорю о соседях. Один из них, бывший военный, недавно спустил собаку на десятилетнего мальчика, который, расшалившись, залез на крышу его личного автомобиля — про марку ничего определенного сказать не могу, поскольку в машинах я ни бум-бум. Конечно, среди моих соседей имеются и хорошие люди, но, например, пенсионерка Клавдия Вячеславовна Иванова часто ночует в подъезде, так как ее сын под воздействием алкогольных паров способен на что угодно. Последний работает сантехником в нашем развалившемся коммунальном хозяйстве и действительно способен на что угодно. И это также далеко не исключительный случай. Я на своем веку встречал таких ненормальных типов, и когда участвовал в строительстве Беломорканала, и когда ездил поднимать целину, за что, между прочим, был награжден орденом и медалью, и когда работал полотером в геологическом управлении. Только вы не подумайте, что я летун. Просто жизнь меня подхватывала и бросала, подхватывала и бросала, в связи с чем я переменил так много мест работы и должностей, что всего, пожалуй, и не упомню. Вообще память плохая стала. Глаза также плохо видят. Но память — хуже всего: ничего не помню, прошлое как в тумане. Вот я прожил шестьдесят восемь лет, а хорошо помню только то, что я всю жизнь экономил деньги, хотя мне никогда не нравилось это делать. Но это еще бы и ничего, если бы только меня постоянно не обижали. А то просто собрались все и обижают, и обижают! Товарищи, мне так плохо, что я не знаю! Пишу и плачу!..»
Картина
В небольшом зальчике и продолжительном коридоре, принадлежащем одному научно-популярному журналу, открыта выставка живописи и графики под игривым названием «Будущее и думы». Будущее, точнее наше, как правило, бесноватое понятие о будущем, на выставке представлено совершенно: тут есть межпланетный поезд, чем-то смахивающий на обыкновенный, железнодорожный, групповой портрет разнопланетян, производящий тяжелое впечатление, есть вычурный космический пейзаж, удручающий топорной фантазией и душевынимающим сочетанием красок, есть удивительная машина, под изображением которой автор счел нужным прикрепить объяснительную бумажку, сообщающую о том, что «данная машина синтезирует белки, жиры и углеводы непосредственно из воздуха и, таким образом, освобождает общество будущего от стяжателей», есть робкий прогноз женских мод XXII века, есть город грядущего, в котором нормальный человек не согласится жить ни за какие благополучия. Но собственно думы навевает одно-единственное полотно.
Город грядущего, изображенный масляными красками на холсте размером полтора метра на полтора, помещен в самом конце редакционного коридора. Висит картина невыигрышно, так как ее постоянно загораживает дверь кабинета, который занимает ответственный секретарь, по тому, кто ее углядит, оценит и рассмотрит во всех подробностях, она сулит цепенящее откровение. Это откровение заключено в некой жанровой сценке, которую автор изобразил наверняка не из человеконенавистнических побуждений, а по простоте душевной, для оживления пейзажа, что, между прочим, наводит на следующую мысль: никакое художественное дарование порой не выскажется так глубоко и емко, как душевная простота.
На картине нарисованы прямые широченные улицы, заполненные причудливыми средствами передвижения, похожими на особо отвратительных насекомых, путаные развязки и эстакады, сферические, шарообразные, пирамидальные строения какой-то оголтелой архитектуры, пышные растения с разноцветной листвой, искусственное солнце, парящее в вышине, а в правом нижнем углу изображены четверо мужиков, которые играют в «козла»; увидишь их — и сразу нагрянут думы.
Оазис
Гейне утверждал, что пространство человеческой души прямо пропорционально географическому пространству, то есть чем просторнее народонаселению, тем на душе у него содержательней и вольней. Если это так, то нам, как говорится, и карты в руки, поскольку чего-чего, а простора у нас хватает. Но вот какое дело: по милости пространственного изобилия наши души, конечно, и содержательны и вольны, но и содержательны и вольны как-то причудливо, мудрено.
Помню, ехал я поездом от Чарджоу до Красноводска. В вагоне было настолько жарко, что на ум приходили мысли об инквизиции. Хотелось забыться — если не навсегда, то по крайней мере до станции назначения.
За окошком купе проплывали печальные Каракумы — пепельно-желтое пространство с натыканными тут и там серыми кустиками, над которыми заметно волновался горячий воздух. Сосед пил шампанское; время от времени он тянулся к винному ящику, стоявшему в ногах его полки, доставал из него очередную бутылку и пил шампанское, как у нас выражаются, — «из горла». Я потом спросил его, не вор ли он, не процветающий ли писатель, но зять ли какому-нибудь министру? «Отнюдь, — сказал он, — я, елки-зеленые, учитель русского языка». По национальности он был скорее всего туркмен.
