Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Озверев, он полоснул шашкой по окну, стекло с дребезгом упало. Дверь распахнулась, на крыльцо вышел могучий косоглазый мужик с дробовиком.
— Чего тебе надо? — спросил он.
— Христом-богом молю, — прохрипел Сторожев, — дай кусок хлеба, Пантелей Лукич, отощал…
— Дам-ка я тебе в живот заряд дроби, бандиту, — сердито проворчал мужик и крикнул в сени: — Аришка, дай краюху!
Из сеней высунулась рука и подала хлеб: сестра даже не захотела встречаться с Петром. Пантелей положил хлеб на перила.
— Бери и иди отсюда! Да не приходи больше. Увидят — голову мне снимут. Тут твой братец управляет, Сергей Иванович. Ох, камешек!
— Что же, значит, братцу моему продался?
— Нету у него таких денег, чтобы купить меня. Однако своя рубаха ближе к телу. Тебе все равно издыхать, а я еще жить хочу.
— Богатства от братца ждешь? Милости? Он тебя помилует! Он тебя одарит!
Пантелей Лукич нагнулся к уху Петра Ивановича, зашептал:
— Сердце и у нас горит, Петра, да смирились! С волками жить — по-волчьи выть. Другого часа ждать надо, зубы надо точить, а когда час настанет, умней воевать будем, выучились. Еще потребуешься! Чуешь? Ну, бери хлеб, да с богом!
Петр Иванович посмотрел на хлеб; изо рта потекла слюна. Он отдернул от краюхи руку, повернулся и пошел прочь.
— Эй! — окликнул его Пантелей, — Петр! Вашему брату амнистию объявили! Сдавайся, жив будешь. Нынче понедельник, в субботу срок кончается. Спеши!
Сторожев обернулся, плюнул в сторону хутора и, ковыляя, ушел.
На перекрестке, на придорожном столбе, он увидел прибитый гвоздями лист бумаги. Это был приказ об амнистии добровольно сдающимся.
Петр Иванович оторвал лист и ушел в овраг.
4И вот подошло: четыре дня подряд у него не было ничего во рту. Он лежал в полузабытьи близ села. И снова и снова читал Сторожев приказ об амнистии: завтра, в субботу, истекал срок.
Он сел, разум его прояснился, мысли шли четкие, спокойные, ровные.
Вся жизнь за эти последние месяцы представилась ему огромной петлей. Он бегал от одной стороны к другой, чтобы растянуть, разорвать ее, но петля безжалостно стягивалась вокруг него.
Он вспомнил, как зимой два года назад капкан поймал его, волки выли над ним. Но тогда разжались железные зубы.
Сейчас чья-то сильная и неумолимо жесткая рука, властвующая над петлей, что опутала Сторожева, стянула ее, и не выскочить из нее, не перепрыгнуть через нее, не разорвать ее!
«В конце концов что же дальше?» — встал перед Сторожевым грозный вопрос.
И понял он, что сейчас же надо ответить самому себе, потому что завтра или через неделю, если голод не свалит раньше, его пристрелят в безлюдном поле.
Из черного круглого отверстия выскочит пучок ослепительного пламени — и все!
«Не лучше ль самому прикончить скитанья, поднять револьвер к виску и нажать собачку?»
«… Но это ли расчет с жизнью? Неужто уйти из нее, не узнав, что же там, за чертой, в другом мире, в лагере победивших: царит ли спокойная уверенность, или еще ждут удара?»
«… Может быть, там найду друзей — не все же отвернулись от меня, продались?»
«Нет, — думал Сторожев, — кто держался за землю, за власть над людьми, того не скоро сломишь. Знаю я своих приятелей, знаю, каковы они — один в одного волки… Поговорить бы с ними по душам, узнать, чем дышат, чего ждут, о чем думы думают, что делать хотят… Неужто покорились?»
И вдруг он вспомнил Пантелея и слова его: «Сердце и у нас горит, Петра, да смирились!»
Сторожев засмеялся.
«Хитрый старый пес! В лисью шкуру, вишь ты, влез!»
И ему стало жаль, что не взял он у Пантелея хлеб да еще предателем его обозвал.
«Выходит, у Пантелея тонкая линия, — думал Сторожев. — А может, оно и умно; может, вернее ихний расчет. Может быть, и мне шкуру сменить?»
«Ладно, — решил он, — там увидим, что делать, кем прикинуться: зайцем или лисой…»
«А может быть, там узнаю, что где-то близко собираются новые силы… Убили Антонова — растут другие вожди, и им суждено готовить сокрушительный бой… Может быть, обман эта тишина? Может быть, ждут люди призывных кличей, храбрых людей вроде меня?..»
«Так, стало быть, что же: сдаться с оружием в руках? Идти вымолить прощение, сказать: я пришел голодный, делайте, что хотите, дайте мне ломоть хлеба и кусок жизни?..»
«Так, стало быть, что же: сдаться или ждать?.. Чего? Чего ждать? Впереди — ночь, потом голодный день, десятки их, осень, дожди, снег… смерть… Да, смерть. Смерть — так или иначе. Но убить себя можно всегда. Не лучше ли умереть сытым, прижав к груди детей, жену, Митьку?..
Он не смерти боялся. Его пугала встреча с братьями, с Сергеем в особенности. Почему? Этого Сторожев не мог понять. Может быть, потому, что оправдались слова Сергея и вот приходится ломать себя? Облик Матроса вдруг вырос в глазах Сторожева: это был не просто брат, то был человек другой веры, других убеждений — фигура Сергея стала для него символической. В ней он видел мир, который задался целью свалить его, Петра Ивановича, уничтожить его силу, могущество, слово мое, на котором держался он, Сторожев, тысячи, десятки тысяч сторожевых. За этой фигурой Петр Иванович видел народ, который взял землю у Лебяжьего; бедноту, которая будет пахать его землю; людей, которые ищут его в кустах, ждут его смерти, стерегут, стреляют в него, — весь мир, ненавидящий его… И все это воплощалось для Сторожева в исполинской фигуре брата Сергея, поднявшего народ, села, друзей, сломившего силу и дух его, Петра Ивановича.
«Куда бежать от Сергея? Не убежать! Так что же делать? Бог! Где же ты? Научи, куда податься, где спрятаться от людей, от братьев?»
Но поле было пустынно, и молчало небо, и бог не отвечал Сторожеву.
Петр Иванович заснул, проснулся и сразу решил: сдаться.
«Сдаться, сдаться, но прийти в ревком сутки спустя после конца объявленного срока».
«В воскресенье, а не в субботу приду я в Дворики. Все равно за день с больной ногой до села не дойти. Да и пусть знают, не боюсь я их суда».
«Меня расстреляют, — думал он, — но расстреляют сытым. Я увижу семью, людей. А может быть, и помилуют, — мелькнула мысль. — Ну, да все равно!»
«Итак, — думалось Сторожеву, — прощай, земля под Лебяжьим озером! Прощай, Александр Степанович! Слабый ты был человек, обманул ты нас, но пусть земля будет тебе пухом… Как и мне — завтра, послезавтра, скоро…»
В воскресенье к вечеру, почистившись и умывшись в болоте, Сторожев заковылял к селу.
Глава пятнадцатая
Раза три-четыре ездил чекист Сергей Полин смотреть трупы «убитого» Антонова, и каждая поездка приносила только разочарование: люди выдавали желаемое за совершившееся — Антонов все еще был жив, и ни одна душа не знала, где он.
Шли дни — ни слуха об Антонове. Иные, уставшие от бесконечных разъездов по глухим селам и деревням, советовали бросить поиски, утверждали, что не такой-де дурак Антонов, чтобы прятаться в пределах губернии… Кто-то утверждал, будто видели его вместе с братом на Украине.
Но были люди, хорошо знавшие Антонова, убежденные в том, что Александр Степанович не ушел с Тамбовщины, что невидимой цепью прикован он к старым и знакомым местам, и как не уходил далеко за границы губернии, когда был в полной силе, так не может уйти и один.
В числе их был Михаил Покалюхин, тамбовский крестьянин, отлично знавший тамбовскую деревню и повадки тамбовского мятежного эсера, тридцатилетний, высокий, ладно скроенный, отчаянной храбрости человек, со смелыми карими глазами, уверенный в себе и своих догадках. Он строил их не на пустом месте, а путем тщательной проверки всей жизни Антонова.
— Он здесь, — утверждал Покалюхин. И хотя многие подсмеивались над фантастической его уверенностью, он оставался верен себе.
И не ошибся.
2Антонов и Димитрий, подобно диким зверям, бродили на границах Кирсановского и Борисоглебского уездов, хоронились в лесах и у преданных людей.
Много раз Димитрий уговаривал брата уйти с Тамбовщины. Были у них в запасе добротные документы, были верные люди в Саратовской и Воронежской губерниях — до них рукой подать. А оттуда на Запад, туда, где еще не перестали думать о свержении власти Советов.
Антонов неизменно отказывался, а когда ему надоели приставанья брата, в припадке ярости на мелкие куски разорвал документы, которые могли бы спасти его.
На что он надеялся? Чего он ждал?
Бог весть!
Как-то в разговоре с братом сказал:
— Молчи, никуда я не уйду. Я попутного ветра жду. Мне достаточно поднести спичку, чтобы все кругом опять заполыхало.
Димитрий молчал. Он не отходил от брата.
Антонов мало ел, давно бросил мундир, надел потрепанную кожанку, снятые с кого-то синие залоснившиеся галифе и не расставался с оружием: маузер, браунинг, два подсумка, полных патронов.
