Евсей Баренбойм - Крушение
За эти дни она выплакалась, настрадалась. Сейчас в душе будто все перегорело. Подумала спокойно: «Остался бы здесь — жили б как люди, всю б одежду ему новую справила. Так разве ж его удержишь? Да и не нужна я ему. Глаза вон какие растерянные. Капли радости в них нет, что увиделись. И я без него проживу, не помру. Не стоит эта любовь, чтобы из-за нее жизнь ломать, к черту на кулички ехать. Только в книгах красиво пишут».
Мария улыбнулась одними глазами, сказала негромко:
— Не будем расписываться, хлопче. Я здесь останусь. Аборт уже сделала. А теперь иди. У тебя дел много.
Мария Федоровна тяжело вздохнула, облизнула пересохшие губы. Затем поднесла стакан, не спеша сделала несколько глотков остывшего чая. Казалось, что она просто устала от рассказа. Устроила передышку. Но по ее заблестевшим глазам, по мелко дрожащим пальцам я видел, что сейчас творилось у нее в душе.
— Вы тоже считаете, что нужно было бросить все и мчаться за ним, как собака? — спросила она, и я понял, что этот вопрос до сих пор тревожит ее, лишает покоя.
Минут пять она сидела молча, думая о своем. Потом заговорила снова. Сначала безучастно, равнодушно, будто потеряв интерес к беседе. Но вскоре увлеклась, оживилась.
Весной 1935 года в доме напротив произошло важное событие — милиция, наконец, арестовала карманника Аркашку. В этом четырехэтажном доме жили многие известные люди — гинеколог, приват-доцент Думбадзе. У него была черная бородка, делавшая его похожим на меньшевика из фильмов, которые тогда шли. И мальчишки часто кричали ему вслед: «меньшевик». Артист филармонии, даже в жару щеголявший в рубашке с черной бабочкой, со своей женой по кличке «Живот». Торговец папиросами и спекулянт хромой Колька-Скорпион. Но самым знаменитым среди жильцов этого дома был без сомнения Аркашка. Аркашка прочно впечатался в детство всех мальчишек, живших в окружающих домах. Ему было лет семнадцать-восемнадцать. Он был храбр, щедр, хорошо пел и играл на гитаре. Судя по всему — карманником от тоже был виртуозным. Они работали вместе с Гогой, сыном чистильщика обуви на углу, не то ассирийцем, не то курдом, не то греком, Маленький, тщедушный Гога выглядел ребенком. На детском лице с желтопергаментнои кожей лихорадочно блестели большие черные глаза. По виду ему нельзя было дать больше шести лет, но мальчишки утверждали, что Гоге исполнилось четырнадцать. Перед уходом на «дело» Гога надевал детскую блузочку из красного бархата, такие же короткие красные штанишки, пристегивающиеся к блузочке двумя десятками пуговиц. Его тонкие маленькие ножки были обуты в красные носочки и белые лосевые туфли. Лоб Гоги был забинтован белоснежным бинтом.
С «больным» ребенком на руках Аркашка входил в обычно переполненный универмаг на углу Лютеранской, в магазин трикотажсбыта, когда там торговали последним криком моды — вязаными женскими красными беретами или дефицитными фильдеперсовыми чулками. Частенько они появлялись в самой гуще толпы у кассы кинотеатра Шанцера. Если там шли фильмы с участием Монти Бенкса или Бестера Китона, изрядная очередь у кассы собиралась уже с утра. Не внушавший ни малейших подозрений хорошо одетый «больной» ребенок на руках Аркашки ловко снимал часы и серьги, вытаскивал из карманов и сумок кошельки и бумажники. На Аркашкином языке это называлось «купить кожу в саматохе». По сравнению с окрестными мальчишками он шикарно одевался — носил заграничный кожаный пиджак, туфли «джимми», курил дорогие папиросы «Северная Пальмира», во рту его поблескивали две золотые фиксы. С пацанами он держался просто, дружески, угощал их конфетами «Бон-бон», которые продавались только в Торгсине, папиросами, а иногда давал затянуться, как он уверял, настоящим опиумом.
Странное дело, но из всех пацанов окрестных домов больше всех Аркашка дружил с сыном портного Зюзей. Старый Лендерман жил в подвале. Он лицевал брюки и пиджаки, ставил заплаты, изредка родители доверяли ему сшить пальто для их сыновей. Такое пальто с огромным запасом называлось «на вырост». Мальчишки носили их по шесть-восемь лет. Зюзя был похож на отца — невысокий, тихий, очень добрый. Он был великий книжник. Даже по улице шел с раскрытой книгой, натыкаясь на прохожих и деревья. Мальчишки называли его «ученый муж». Зюзю можно было лупить, не боясь получить сдачу. Но не дай бог, если об этом узнавал Аркашка!
Родители ненавидели Аркашку лютой ненавистью. Для их сыновей он был кумиром. Мальчишки подражали его походке, прическе, привычке сплевывать сквозь зубы, манере разговаривать чуть растягивая слова. Особенно изнемогал от бессильной злобы бывший лавочник Антон Корж. Теперь, благодаря своей белогвардейской внешности и шикарной бороде, он числился артистом киевской кинофабрики и снимался уже в третьем фильме. Его сыновья Жоржик и Юзик, накурившись Аркашкиных папирос, приходили домой шатаясь. А дочь Валентина, кривляка и кокетка, при виде Аркашки млела и роняла портфель.
Когда Аркашку арестовали, жена Коржа Матрена Ивановна прибежала к Марии поделиться новостью:
— Господи, — сказала она, плюхаясь своей шестипудовой тяжестью на стул. — Этот счастливый день четырнадцатого апреля, когда, наконец, забрали проклятого бандита, я запомню на всю жизнь.
Мария тоже хорошо знала Аркашку. Тихими летними вечерами она слушала, как он пел, сидя на ступеньках парадного в окружении толпы подростков, подыгрывая себе на гитаре:
— Один мой брат в войне убит,
Другой в тюрьме сидит.
А девушка под бережком
Прижалася ко мне.
И тогда Мария переставала работать и распахивала форточку. Слова этой песенки почему-то вызывали в памяти сестер. В груди возникала странная пустота и неудержимо хотелось плакать.
— Манечка, рыбонька моя, — неожиданно спохватилась посетительница. — Ведь у вас сегодня день рождения. Поздравляю вас, поздравляю, — притворно засуетилась она, целуя Марию в щеку своими влажными губами. — Совсем из-за этого бандита из головы выскочило. Ведь помнила, хотела поздравить.
Сегодня Марии, действительно, исполнилось тридцать лет. Еще с прошлого года стояли у нее за занавеской две бутылки вишневой и сливовой настойки. Берегла их, думала выпить в день тридцатилетия. Какой-никакой день, а круглая дата. Конец, если честно говорить, молодости. Перестарком стала, Марийка. Теперь пойдут года стучать друг за дружкой. И оглянуться не успеешь. Она и сама не знает, почему за все годы жизни в Киеве не завелось у нее близких друзей, приятельниц. Сама, конечно, виновата. А кто ж другой? Жадная потому что. И до работы, и до денег. Все заказчицы, да заказчицы. Времени ни на что не остается. Руки у нее, видать, и вправду хорошие. Недавно взялась искусственные цветы делать — получаются, как настоящие. Теперь от заказчиц нет отбоя. И перекупщицы одолевают — у нее скупают, а потом на базарах продают втридорога. Только радость-то какая от всего этого? Тридцать лет исполнилось, а сидит дома одна, хоть бы пришел кто-нибудь…
Мария посмотрела на висящие на стене ходики. Они показывали начало седьмого. Теперь уже никто не придет, даже заказчицы. А ведь Доморацкая обещала. Забыла, наверное. У нее свои заботы.
Она достала бутылку вишневки, налила полстакана. Наливка оказалась терпкой и вкусной. Налила еще, чокнулась с бутылкой, усмехнулась. Уйти надо сегодня из дома обязательно. Побыть среди людей. Не то опять всякая чушь полезет в голову. Жалеть себя начнет, пойдут слезы. Раньше никогда не думала, что они у нее так близко. Дура, напрасно не уехала тогда с Юлианом. Была б семья, ребенок… Все, как у людей. А теперь сиди в своей каморке одна-одинешенька…
Мария снова налила полстакана наливки и залпом выпила. Сколько в буфете своем возилась с вином и самогоном — и капли в рот не брала. А сегодня все трын-трава. Подумала: «Напьюсь, дурных мыслей в голове не будет. А идти куда? Кому нужна? Опять в кино? Пойдут ка я в ресторан!. В «Континенталь»! А что? Денег хватит, чего их солить?»
Но собираться не спешила, сидела на стуле.
Года два назад попросилась к ней в ученицы одна дивчина. Почти землячка, тоже черниговская. Брови черные, густые, лицо тонкое, будто точеное, а сама быстрая, ласковая. Захотела научиться вышивать на машинке. Больно понравилась ее, Марии, работа. Подумала тогда, согласилась: «Пускай ходит, учится. Жалко, что ли? Как-никак — а веселей вдвоем». И вправду стало веселей.
Голос у Гали тоненький, как звоночек. Сколько песен за работой перепели! Но продолжалось так недолго. Появился у нее парень Гришка. Здоровенный такой, как бугай. Придет, сядет на стул и все намекает, чтоб она, Мария, вышла. То гречку, говорит, в магазин на Нестеровской привезли, то ботики на Прорезной выбросили. Неприятное такое чувство, словно в своем же доме стала лишняя. Маруся сказала Гале:
— Хочешь обижайся, хочешь нет — а не нравится мне твой Гришка. Нескладный какой-то, будто от дерева сук отпилили. И зубы лошадиные.
