Юрий Платонычев - А дальше только океан
В кэчевской гостинице им достался номер с окнами к Амурскому заливу. Ветер уже успел закурчавить залив белыми барашками, из щелей отчаянно дуло, в прокуренной комнате стоял бодрящий холодок, не понравившийся Малышеву. Но делать было нечего, они открыли форточку, оставили портфели и заспешили по своим маршрутам.
В вестибюле румяная дежурная вручила Павлову записку от Ветрова и телефон бывшего балтийца, который уже не раз справлялся и ждал звонка.
Остаток дня удалось провести с пользой, и Павлов решил еще побродить по городу.
Он шел по Ленинской улице, где когда-то щеголял курсантской формой, маршировал с винтовкой наперевес… Бывало, пойдет их первая рота строевым шагом, а вокруг приветливые взгляды, добрые улыбки, реплики знакомых девушек. Нравилось горожанам, как ходили курсанты. И самим курсантам нравилось ходить по центральной улице — головы сами поднимались кверху, шаг делался шире, размашистее, звонче.
«Стоп! Где же брусчатка?»
И намека на нее не осталось. Везде асфальт, будто никогда и не было никаких булыжников, никакой брусчатки.
Раньше на южной стороне улицы тянулись высокие, в два человеческих роста, кирпичные заборы, начисто скрывавшие все, что за ними творилось, а заодно скрывавшие и бухту. Теперь этих заборов и след простыл. Везде низенькие бортики, чаще из кустарника, да площадки с перилами и скамейками. Городу открыли море… Прежде к морю было здесь не подойти. Теперь ступай на площадки или на площадь, где красноармеец в буденовке с высоченного пьедестала день и ночь встречает моряков, — все это прямо у корабельной стоянки.
Павлов то узнавал, то не узнавал город своей курсантской и лейтенантской юности. Чаще все-таки не узнавал — так много было здесь нового, вызывавшего радость, гордость, а то и грусть.
Уже под вечер он встретился со своим бывшим сослуживцем по Балтике, теперь капитаном первого ранга.
Перед ним был все тот же Федор Матвеевич — улыбчивый, чернобровый, с густой еще шапкой когда-то темных волос. Они нашли друг друга в доброй форме, сознались, что еще продолжают знаться с гирькой.
— Грех ее забывать, — сказал Павлов. — Утром не побалуешься, вроде и не в своей тарелке.
Жена Федора Матвеевича тоже стойко держалась на отметке «двадцать девять и ни одного дня больше», а вот сын начисто перерос отца. Акселерация!.. Павлов хорошо помнил вихрастого мальчишку, вечно гонявшего мяч, помнил разбитые стекла и возмущенные крики обитателей первого этажа.
— Наш Костик будет медиком, — не без удовольствия сообщил Федор Матвеевич. — Уже на первый курс ходит… Годы идут, — вздохнул он. — А помните, как мы адмиралу на Балтике лабораторию показывали?
— Как не помнить!
А дело было так. Только-только оборудовали лабораторию для электронных приборов, обставили ее мебелью, развесили картинки, конечно, на морскую тему, достали лампы дневного света. Федор Матвеевич в новую лабораторию вложил душу и стремился всем ее показать.
За лабораторией присматривал мичман по фамилии Бодряков, отслуживший до этого на сторожевом корабле боцманом целых двадцать шесть лет. В кровь мичмана намертво впитались морские привычки, среди них непреодолимая тяга к послеобеденному сну. Что бы Бодряков ни делал, как бы ни был занят, но поспать после обеда ухитрялся во всех случаях.
Однажды приехал известный адмирал, который долго вникал в устройство торпед, и Федор Матвеевич увлек-таки его в обеденный перерыв в свою лабораторию. Он самолично открывал кабинеты с аппаратурой, включал стенды, приборы, пульты, очень интересно рассказывал, как они действуют, но вот один кабинет, по его мнению самый выигрышный, никак не удавалось открыть. Федор Матвеевич потихоньку поднял на ноги дежурную службу, требовал разыскать ключ.
Адмирал, проявляя такт, хотел попрощаться и успокаивал Федора Матвеевича:
— Показали вы много интересного. Хлопоты с последним кабинетом излишни. Верю, что и там все хорошо, как везде…
Так бы все и кончилось, но тут взмыленный дежурный принес ключ из запасного комплекта, открыл кабинет. К ужасу Федора Матвеевича, там прямо на полу, на сложенном вчетверо брезенте, привольно раскинув руки и ноги, сладко спал мичман Бодряков. Его широко открытый рот выводил замысловатые рулады — от нежного воркования до разбойничьего свиста, — прерываемые могучим храпом. Зрелище совершенно не соответствовало строгости окружавшей техники. У адмирала сразу упало настроение. Уже садясь в машину, он кисло проворчал:
— Эх вы, нашли чем похвалиться!.. Я-то думал, что попал в царство электроники.
На том и уехал.
Теперь Павлов с Федором смеялись, тогда же было не до смеха.
— А помните, как гоняли строптивую торпеду?..
«А помните» продолжались еще долго, вызывая то веселье, то печаль. Вдоволь наговорившись за столом, они вышли погулять к Амурскому заливу. Где еще есть набережная живописнее этой?! Куда ни глянь — всюду морской простор, а ты паришь над ним, тебе вольно и радостно. Прощальный отблеск тонувшего в заливе светила еще ярко пламенеет в окнах белых домов, смело взметнувшихся на прибрежную сопку. Сразу и не возьмешь в толк — в море ты или в воздухе.
— К нерпе заглянем? — предложил Федор Матвеевич.
Заглянули в кинотеатр «Океан», где под стеклянным колпаком, в окружении бесчисленных копеек, нежилось толстое чучело нерпы. Моряки народ не суеверный, однако, уходя в дальнее плавание, всегда навещали нерпу и бросали на счастье монетку — тогда непременно вернешься в родную гавань. Павлов улучил момент и тоже бросил под стекло монетку.
Покончив с этим «важным» ритуалом, они не спеша поднялись на Тигровую сопку. Их взору предстало удивительное зрелище — вечерний Владивосток. Большой приморский город, казалось, целиком повторялся в чернильном зеркале бухты Золотой Рог. И телебашня на своей Голубинке, и Муркин мыс с рыбацкими холодильниками, и подсвеченные силуэты красавцев лайнеров, и сверкавшие огнями каскады домов, и юркие светляки-автобусы — все сплеталось, переливалось, чертило невообразимые сполохи, оставляя на воде фантастически причудливую картину…
На следующий день было заседание Военного совета.
«Какие у всех сосредоточенные лица!» Павлов откидывается на спинку стула, кладет руки на подлокотники, вытягивает ноги.
Слева прижимается Ветров. Вот так же по всему залу парами расселись командиры с замполитами. Только впереди, где штабисты и политуправленцы, никаких пар. Там сидят вперемешку.
Панкратов рассказывал, как однажды они с Тереховым расселись по разным углам и сразу получили реплику, мол, откуда ждать взаимопонимания, если даже здесь, на Военном совете, они восседают порознь. Видно, здравое зерно в этом неписаном законе все же имелось.
Целый вечер накануне Павлов и Ветров корпели над текстом своих выступлений. Военный совет ценит самокритику, потому в своих тезисах они первым делом отхлестали себя пуще березового веника. А когда проверили на слух, показалось, что за такую самокритику в пору с должностей снимать. Стали перекраивать в другую сторону, прочитали вслух — опять перехватили: звучало как заздравные гимны. Снова добавляли самокритику, и, когда наконец поймали золотую середину, пришлось сокращаться: больше пятнадцати минут выступать не дадут. Концы стыковали за полночь, теперь сидят, шелестят бумажками, хотя, может, ими и не воспользуются, — видно, что не любят здесь уткнувшихся в бумажки ораторов.
На сцене — подковообразный ореховый стол, рядом — массивная светлая трибуна. Шутники называют ее «ковер-самолет». В глубине сцены и по стенам сплошные схемы, таблицы, графики. За столом Военный совет: командующий, по обе стороны от него — адмиралы, ближе к трибуне — гражданский в строгой темной тройке — первый секретарь краевого комитета партии.
Павлов заметил, что командующего тут не принято называть по званию. Тут к нему обращаются только: «Товарищ командующий». Один старый флотоводец справедливо говорил: «Адмиралов много — командующий один!» А он, председатель совета, с цепкими, чуть утомленными глазами на бледном лице, с минуту еще глядел на собравшихся и дал слово начальнику штаба флота — крепкому, моложавому, похожему на боксера адмиралу.
В чуткой тишине мерно звучал его глуховатый голос, шуршала указка, скользившая по картам. Адмирал разбирал корабельные соединения, сравнивал итоги их дел с прошлогодними, иных командиров скупо похваливал, других — их было больше — вспоминал с тяжеловесными упреками.
Пока говорилось только о тактике, морской выучке, о походах и полетах, а до техники впрямую дело не доходило, Павлов с Ветровым чувствовали себя относительно спокойно. Но вот начштаба кончил, командующий оторвался от записей, посмотрел в зал и с подчеркнутой внятностью проговорил:
