Юрий Платонычев - А дальше только океан
— Это точно! — согласился Ветров.
— Когда Городков доложит, — продолжал Павлов, — сразу едем к Жилину, я в вашем присутствии обо всем докладываю. С глазу на глаз тут не пойдет!
Звонка Городкова ждали около часа, еле дождались: лейтенант Соколовский подтвердил сказанное Шулейкиным, только у лейтенанта это получилось еще в красках.
— В такой ливень, да еще вдвоем? — удивился Жилин. — Что за тайна, о которой даже по телефону нельзя сообщить?
Жилин сидел боком к столу и пальцами, будто состязаясь с дождем — кто кого перестучит, — выбивал какой-то марш.
— Петр Савельевич, — Павлов слегка повысил голос, — узнали, отчего потеряна торпеда.
— Вот как?.. Интересно!
По мере того как Павлов говорил, Жилин мрачнел больше и больше. Его короткие толстые пальцы еще пытались наладить ритм, но бравада исчезла. Он с несвойственной ему живостью подошел к окну и стал что-то разглядывать. Но что можно было разглядеть? Плотную завесу дождя?.. Казалось, он совсем забыл о присутствующих.
— Получается, — с тоскливыми нотками произнес Жилин, — всему виновник я?
Павлов и Ветров молчали.
— Значит, поверили какому-то разгильдяю? — На смену тоскливым ноткам приходили угрожающие, голос Петра Савельевича крепчал. — Или меня не знаете?.. Не семь, а семьдесят семь раз мерю, потом режу.
— Посудите сами, — холодно сказал Павлов, — какой смысл матросу наговаривать на себя? Он мог бы и умолчать.
— Ерунда какая-то! — Возмущение захлестывало Жилина. — Ничего не помню… Мало что взбредет в голову этому вашему Шулейкину!
— Однако ничего другого не взбрело.
— Не знаю, не знаю…
Примерно такого ответа Павлов и ждал. Выдержав паузу, он сухо проговорил:
— Вы-то, может, и забыли, а лейтенант Соколовский не забыл.
— Какой еще Соколовский?
— Командир БЧ-3 с лодки.
— Во-о-от что! — Угроза рвалась наружу. — Проверять меня вздумали? Шерлоки Холмсы!
— Проверяли не вас. Проверяли Шулейкина.
Жилин старался взять себя в руки, старался напустить безразличие, но это ему плохо удавалось. Что-то в нем надломилось, он сразу обмяк, осунулся, посерел.
— Уже успели кому-нибудь доложить?
— Вам первому и докладываю. Вы мой непосредственный начальник, — бесстрастно добавил Павлов.
— Хорошо. Разберусь…
— Еще говорят: человека не узнаешь, пока с ним пуда соли не съешь. — Павлов покачал головой и медленно побрел к лестнице.
— И одного фунта хватило, — грустно усмехнулся Ветров, стараясь шагать рядом с командиром.
— Теперь хоть не надо ломать голову, что произошло в океане, — задумчиво сказал Павлов, раскрывая спасительный плащ.
Дождь все хлестал. Вселенский потоп, когда льется и сверху, и сбоку, был еще непривычен. Павлов любил другой дождь. Любил, когда громыхнет где-то вдалеке, затемнеет, застучат веселые капли. Не успеешь порадоваться — а дождика и след простыл. Только листья отряхиваются, и снова солнце, и снова воробьи чирикают, и в лужах голубое-преголубое небо… А этот, гнусный, прямо озверел: стучит по брезенту, мотор заглушает, транзистор, что прижался у ног водителя, заглушает, не дает последние известия слушать.
— Охо-хо!
— В каком смысле «охо-хо»? — заинтересовался Павлов.
— Без всякого смысла. Просто охо-хо! — улыбался Ветров.
«Красноречивый» диалог рассмешил Владислава, который крепился, крепился и все же фыркнул. А Павлов хорошо понимал Ветрова, понимал это «охо-хо», говорившее, что и здесь в лужах скоро заголубеет небо, и здесь мальчишки начнут бесцеремонно его разбрызгивать, и в брызгах непременно заиграет солнце, и вообще забудется, что когда-то шли дожди.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Поезд вырвался к Амурскому заливу. Скоро Владивосток.
Справа простиралась неоглядная лазоревая гладь. Дорога петляла у самого берега. Было видно, как сонная волна лижет скользкие камни, изредка запенится тихим всплеском и снова дремлет. Слева одни за другими проносились знакомые Павлову и Малышеву места — Океанская, Девятнадцатый километр, Седанка… Знакомые и незнакомые. Исчезла девственная пышность их зеленого убранства, придорожные заросли теперь походили на причесанный, заботливо ухоженный парк. А вот и Коврижка. Одно название чего стоит! Кургузый островок сразу напомнил шлюпочные походы, горький дымок костра, треск валежника, вкус печеной картошки…
В окна смотрели не только Павлов с Малышевым. Пассажиры из коренных владивостокцев, взирая на свои субтропики, в какой раз жаждали утвердиться во мнении, что есть, конечно, города ничего себе, но разве сравнишь их с Владивостоком! А не коренные или заехавшие сюда впервые тоже сравнивали, волей-неволей соглашаясь, как все здесь необычно, интересно.
Павлову вспомнилась лыжная гонка в давний морозный день на девятнадцатом километре. В самом начале маршрута у него тогда сломалась лыжа, пришлось, чтобы вся команда не получила баранку, ковылять несколько километров на одной лыже. Хорошо хоть лыжня была твердая, позволяла толкаться, как на самокате, однако тяжко было, вымотался он изрядно, прежде чем добрался до финиша. Вот ведь запомнилась та лыжная гонка, крепко засела в памяти. Видно, когда себя одолеешь, — это остается с тобой на всю жизнь.
Павлов знает, почему и Малышев сейчас давит носом стекло: поезд уже у Первой речки, вот-вот откроется родная «Товвма» — так прежде называли курсанты Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Как и Павлов, Малышев товвмушиик; правда, целых десять лет разделяют их выпуски — они принадлежат к двум разным курсантским поколениям, но трепет от одного названия «Первая речка» у них одинаковый.
Вот кончается обрыв, за ним — Саперная сопка. Почти от самой ее вершины к подножию спускаются величавые здания с колоннами; более приметным среди них и сейчас остается учебный корпус, могучая колоннада в его середке по-прежнему как бы поддерживает пирамиду надстроек, увенчанную самым настоящим корабельным мостиком. И Павлов, и Малышев помнили, что длина корпуса — триста шагов, триста добротных строевых шагов. Курсант обретал свою строевую выучку с винтовкой на плече на громадном плацу, распростершемся вдоль учебного корпуса. Вот тогда и запомнились крепко эти триста шагов туда и триста — обратно. Хорошая это была школа!
Ниже учебного корпуса теперь расположились жилые хоромы, еще ниже — светлый, легких очертаний клуб. При Павлове этих строений еще не было, но вершину Саперки, как и раньше, прорезала старая дорога к «бензобочке». Такое пренебрежительное название топливному складу дали курсанты, часто стоявшие в нарядах. Топлива прежде хранилось мало, иногда баки вообще пустовали, но наряды вне очереди отбывали именно здесь, на открытой всем ветрам, что гуляли над полуостровом Муравьев-Амурский, верхотуре. Когда свирепствовал лютый норд с морозцем до двадцати градусов, «бензобочка» становилась чистым наказанием божьим. Курсанты коченели в любых валенках и тулупах, едва дожидаясь смены. Место это было безлюдное, по ночам часовым становилось жутковато. На беду, неподалеку высились телеграфные столбы, свирепые ветры на все лады завывали в проводах и были причиной ложных тревог. Никто не знал, куда идут эти визгливые провода. Ходили слухи, что никуда не идут, просто старшина по личному проекту оборудовал пост «музыкой». Так или иначе, но «бензобочка» славилась своим воспитательным воздействием. Прошедшие через нее старались на «почетную вахту» больше не попадать и вести себя безупречно.
Павлов глядел на сопку и блаженно улыбался: «бензобочка» была ему известна во всех подробностях. Похоже, что проходил ее и Малышев. Недаром же Василий Егорович был очень исполнительным, очень добросовестным офицером, ко всему относился с душой, с огоньком. Потому вот и в командировку эту удостоился ехать.
Павлова с Ветровым вызвали на Военный совет. Валентин Петрович уехал раньше вместе с Волковым, Марцишевским и Жилиным, а Павлов несколько подзадержался. Ему и после заседания Военного совета предстоит остаться во Владивостоке: вдвоем с Малышевым они будут участвовать в научно-практической конференции, обмениваться своим опытом с другими.
Поезд шел ходко. Училище уже скрылось из виду. Павлов еще успел заметить широкую автомобильную эстакаду над Первореченской станцией. Раньше там висел узенький скрипучий мостик, по которому курсанты ходили в увольнение. Мостик тогда был жидкий, заметно раскачивался, группами ходить по нему остерегались.
Вот и вокзал, он ничуть не изменился: те же зеленые теремки и теремочки, те же овалы окон, сводчатый, как в боярских палатах, подъезд. Каждая ступенька, каждая башенка, каждая колонна казались и сейчас знакомыми. Павлов посчитал — четырнадцать раз он отправлялся отсюда в дальний путь.
