Григорий Ходжер - Конец большого дома
Токто тоже обещал впредь продавать свою добычу только длиннолицему китайцу и обнимался с ним в знак дружбы. Он не помнил, как ушел домой, как уснул на нарах у Кэкэчэ. Оба и Кэкэчэ перетащили его на свое место и уложили спать. Пота приполз на четвереньках, просил у кого-то соболя, чтобы одарить китайцев, чтобы на их щедрость ответить еще большей щедростью.
На следующий день рано утром торговцы уезжали на Амур. Нарты их были пусты, если не считать легких, туго набитых пушниной мешков.
— Приезжайте в следующую зиму! Только вам продавать будем!
Охотники толпились возле нарт, молодые выводили упряжки на дорогу, держали собак за постромки, чтобы те не запутались в них.
— Прощайте, прощайте, добрые друзья! — отвечал длиннолицый китаец. — Вы щедрые люди! Спасибо тебе, Чонгиаки, я тебя не забуду, друг. Не забуду твою щедрость.
— Это ты, друг, щедрый, столько всякого товару оставил, столько водки оставил. Спасибо тебе! — кричал в ответ Чонгиаки. — Сегодня буду пить за твое благополучное возвращение домой!
Упряжки одна за другой скрылись за поворотом реки, и охотники стали расходиться.
— Токто, Пота, идите ко мне, за здоровье моего друга будем сегодня пить, — сказал Чонгиаки.
В этот день опять продолжалась попойка, и опять все стойбище было пьяно. А когда после продолжительной попойки охотники пришли в себя, многие недосчитались своих соболей. Больше всех пострадал Чонгиаки, он нашел меховой мешок совершенно пустым.
— Где наши соболи? — спросил он у сына, Гокчоа.
— Не знаю, ты же их отдавал китайцу.
— Как отдавал?
— Обыкновенно. Ты соболей отдавал, а он оставил тебе весь остаток товара.
Чонгиаки пытался припомнить, но затуманенная водкой голова ничего не соображала.
— Выходит, он обманул меня?
— Не знаю, я сам плохо помню. Он оставил свой товар.
— У нас много было пушнины, он обманул нас.
Чонгиаки вышел из фанзы на свежий воздух и сам не заметил, как очутился возле фанзы Токто. Он вошел.
— Токто, неправ был я, я думал, на свете нет человека хуже Дарако, а теперь знаю — есть люди намного хуже его. Торговцы — это самый плохой народ! Ну, обожди, длиннолицая росомаха, встретишься ты мне!
— Не угрожай, дака, не встретишь ты его больше, — сказал Токто. — Чего теперь ругаться? Задним умом не живут на земле — сами виноваты. Я тоже отдал много соболей.
После шумных попоек в Полокане наступили будничные тихие дни, мужчины занялись рыбной ловлей, некоторые ушли гонять косуль, и в стойбище всегда были в достатке свежее мясо и рыба. На исходе был март, а из тайги все еще не вернулись Пэсу Киле со старшим сыном Пора. В Полокане забеспокоились: никогда охотники не задерживались в тайге так долго. Сыновья Пэсу Годо и Молкочо собрались идти на розыски отца и брата, к ним присоединились Токто, Пота и Гокчоа.
Несколько дней охотники пробирались к месту охоты Пэсу, шли они с полночи до полудня, пока снег не начинал проваливаться под лыжами. У Пэсу, после того как он уступил один участок Поте, оставались два небольших участка — на один из них он отправил Годо с Молкочо, а сам ушел с Порой на другой, дальний. Этот его участок соприкасался с охотничьим угодьем тунгусов.
Годо бывал в тех местах и уверенно вел своих спутников. Ключ, на котором должна стоять аонга Пэсу, был исполосован старыми лыжными следами. Охотники наткнулись на два самострела, и если бы не природная осторожность, то кто-нибудь из них получил бы ранение в ногу.
Старые, выступавшие из-под тающего снега следы, неснятые самострелы на соболиных тропах подтверждали, что с охотниками что-то случилось, теперь надо было разыскать зимник, чтобы обо всем разузнать.
Зимник нашли по старым следам. Хвойная аонга под толстым слоем снега возвышалась как сугроб. Вокруг стояли высокие черные кедры, ключ по-весеннему звенел подо льдом, синички пищали на тонких ветвях клонов, дятлы перелетали с дерева на дерево в поисках пищи. Токто подошел к зимнику, обошел кругом, тщательно осмотрел следы.
— Последний раз выходили из зимника дня три-четыре назад, — сказал он. Молодые охотники тоже нагнулись над следами и согласились с Токто. — Старики говорят, когда в тайге в зимнике случается несчастье — не надо входить в зимник, — продолжал Токто.
— Что же делать? Мы должны знать, что с ними, — сказал Годо. — Может, они живы.
— Дака! Дака! — закричал Токто. Из зимника никто не ответил.
— Ама! Ама! — закричали Годо с Молкочо. — Ага! Ага! Откликнитесь!
В зимнике стояла тишина. Охотники переминались с ноги на ногу. Годо с Молкочо плакали.
— Ама! Ама! Вы живы?
Тайга отвечала протяжно и долго, на все лады повторяя интонацию голосов кричавших, она будто издевалась над людским горем.
Охотники все еще надеялись услышать ответ, Годо и Молкочо подошли к входу и прислушались. Зимник молчал.
— Что делать? Что делать? Я должен знать, что с ними, — повторял Годо.
Гокчоа с Потой разожгли костер неподалеку от зимника, поставили чайник.
— Нельзя входить в зимник, старики всегда строго запрещают входить, — повторил Токто. — В таких случаях заваливают аонгу и уходят.
— Нет, я должен знать, что случилось с отцом и братом, — твердо проговорил Годо.
— Тише! — Молкочо поднял руку и, почти засунув голову в зимник, замер. Годо оттолкнул его, открыл вход в зимник и зашел. Он постоял немного, привыкая к полумраку зимника, потом осмотрелся. С правой и с левой стороны от очага лежали брат с отцом. Годо не разглядел лица лежавших, шагнул в правую сторону и тут же отступил в испуге.
Человек, лежавший перед ним, пошевелил рукой и еле слышно простонал. Годо встал на колени и увидел изуродованное незнакомое лицо.
— Старших всегда слушайся, Годо, — прошептал лежавший. — Я, твой отец, говорю тебе… уходи отсюда… уходи… не прикасайся ко мне…
— Нет, отец! Я не уйду, я тебя спасу! — ответил Годо.
Молкочо заполз вслед за братом. К зимнику подбежали Токто, Пота и Гокчоа.
— Уходите…
Но Годо не слушал отца, он вышел из зимника, налил из чайника теплую воду в свою кружку и поднес отцу. Пэсу отстранил кружку слабой рукой.
— Уходите… как отец говорю… уходи, — с горечью простонал Иэсу. — Брат ваш умер… Здесь больные тунгусы были, умирали… от них мы… Слушайтесь Токто, уходите… быстрее завалите зимник и уходите…
Токто взял за ворот халата Молкочо и выволок его из зимника, потом таким же путем Годо.
— Это смерть, надо бежать отсюда! — крикнул Токто.
Он навалился на хвойные стены, и зимник рухнул, из-под хвои раздался долгий, надрывный стон. Годо с Молкочо зарыдали и повалились на мокрый, пахнущий весной снег.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гости разошлись. Холгитон лег на постель, закурил. Супчуки вымыла посуду, потушила жирник и легла рядом.
— Ты слышал, русский доктор спас умирающего мальчика? — спросила она.
— Слышал. Об этом по всему Амуру говорят, — ответил муж.
— У трех старушек он вылечил глаза, теперь они видят, как видели в молодости. Все шепотом говорят, что русский доктор быстрее вылечивает, чем шаман. Говорят, если бы русский приехал раньше, то не умерли бы дети. Жалко ребятишек. Я много плакала.
— Ты не можешь не плакать.
— Жалко ведь, будто свои…
— Опять о ребенке заговоришь?
— Что же делать? Своего хочу заиметь. Стыдно мне, одна я детей не имею, выходит, я не такая, как все. Смеются уже надо мной.
«И надо мной, наверно, посмеиваются. Что будет, если вдруг Супчуки сбежит от меня да людям расскажет обо мне?» — подумал Холгитон и обнял жену.
— Ничего, Супчу, хорошо будем жить, — сказал он, — Ребенок будет у нас, ребенка мы возьмем у кого-нибудь из родственников, может, сироту разыщем. Будет у тебя ребенок. А завтра поедем в Малмыж, разменяем соболей на продукты, тебе возьмем материал на халаты, хочешь — на два халата, захочешь — на три. Поедем вместе. Другие жены будут завидовать тебе, они никогда не ездят с мужьями, не бывают в лавке торговца, а ты побываешь, сама выберешь себе на халаты.
Холгитон говорил еще долго, и чем больше говорил, тем приятнее становилось ему самому, и стало казаться, что он уж не такой плохой муж. Кто из няргинских охотников может похвалиться своим добрым отношением к жене? Пожалуй, никто.
Супчуки сопела у него на груди и молчала. Холгитону казалось, что она тоже счастлива, что имеет такого сердечного, любящего мужа.
— Ребенок будет, Супчу, будет. Ты будешь матерью, а я отцом. Завтра поедем в Малмыж, красивые халаты ты потом сошьешь. Все тебе завидуют, все.
Утром, когда весеннее веселое солнце поднялось над тонкими, словно ощипанными, тальниками, Холгитон запряг упряжку собак, посадил за собой Супчуки и выехал из Нярги. Сразу вслед за ним пустил упряжку и Ганга.
