Григорий Ходжер - Конец большого дома
Мужчины разошлись, ушли и дети с подарками — разукрашенными луками и стрелами. Возле очага осталось несколько старух и среди них Кисоакта.
— Муж Кэкэчэ, надо имя дать человеку, — сказала она.
— Счастливое имя надо дать, — ответил Токто.
— Не слушай ты весенних ветров, не слушай шороха тающего снега — тебе злой дух может прошептать несчастливое имя. Надо дать такое имя, чтобы никто не подумал, что это человеческое имя, тогда злые духи ошибутся…
Токто вспоминал имена русских женщин и не мог вспомнить. Однажды он слышал, как мужики в Малмыже кричали: «Булка!» Токто не знал, что такое «булка», но если это слово выкрикивали мужчины, то оно достойно быть именем женщины.
— Назовем дочь Булка, — сказал он.
Старушки замерли, переглянулись, потом зашептали, закивали головой. Токто так и не понял — согласны они или не согласны.
— Пусть будет Булка, — сказала Кисоакта. — С этим именем она спокойно проживет жизнь, злые духи не будут знать, что это такое.
Обряды теперь на этом закончились, и все следы рождения девочки, как думали старушки, были искусно заметены.
— Спасибо тебе, мать Годо, спасибо, — поблагодарил Токто Кисоакту. — Не забудем твою помощь, ты теперь как родственница нам.
— Мы сделали все, что смогли сделать, — ответила Кисоакта. — Теперь все зависит от эндури.
Гости разошлись. Токто попросил, чтобы Оба принесла к нему дочку: ему самому нельзя подходить к грязной Кэкэчэ. Когда Оба принесла ему малышку, он уложил ее возле себя и сам прилег. Девочка смешно сморщила пуговичный носик и вдруг заревела звонким голоском. Токто передал ее Обе.
— Гости, видно, прибудут, — сказала Оба.
— Торговцы приедут, кто, кроме них, может быть, — заметил Токто.
На следующее утро Полокан проснулся задолго до рассвета. В окнах домов запрыгали бледные язычки жирника и отсветы пламени в очагах, замелькали тени собиравшихся на рыбалку мужчин. На улице завыли собаки, выли заунывно и мучительно долго, пока кто-то из рыбаков не начал избивать свою собаку. Вой перешел в неистовый лай. Токто с Потой запрягли в упряжку по пять собак, им помогали Оба и Идари, они удерживали распрыгавшихся псов, чтобы те не запутались в постромках.
Одна нарта за другой отъезжали из стойбища, собаки бежали что было силы, пытаясь обогнать мчавшуюся впереди упряжку. Рыбаки подбадривали псов, покрикивали задорно: «Тах! Тах! Смотрите, ворона, ворона! Давайте, жмите! Тах! Тах!» Почти все упряжки одновременно примчались к месту рыбалки.
— Э-э, сколько нас собралось! С такой силой мы сегодня в трех тонях можем закинуть невод, — сказал Чонгиаки Ходжер.
— Верно, — поддержал старика Токто. — Давайте сделаем так: сейчас все вместе продолбим проруби, заведем под лед невод и разделимся на две группы, одна останется вытаскивать невод, другая пойдет на вторую тоню готовить проруби.
Все рыбаки согласились с разумным предложением Токто, и как только завели невод под лед, молодежь села на нарты и выехала на другую тоню. Первый заброс оказался не очень удачным — вытащили всего около полутора сотен крупных желтых карасей.
— Как раз на уху и на силон[61] вытащили, — засмеялся Чонгиаки.
Вторым притонением рыбаки вытащили сразу на три-четыре нарты карасей.
Третье притонение решили не делать, хотя времени было достаточно — солнце чуть склонилось к западу. Разожгли костер, начали варить уху, жарить на вертелах карасей, а в ожидании ухи ели талу.
— Дака, когда ты собираешься ехать в Болонь, к торговцу? — спросил Токто у Чонгиаки.
— Не поеду я по снегу, вскроется река — на лодке съезжу, — ответил старик.
— Надо продуктов немного взять, да и долг вернуть, по люблю, когда на шее весит.
— Из-за долга не стану ездить зимой, нечего спешить. От долга все равно никогда не отвяжешься. Знаю это.
— А я все же съезжу, расплачусь, и на душе легче станет.
— Чего-то нынче торговцы запаздывают, раньше в это время две-три упряжки уже гостили у нас.
Торговцы не заставили себя ждать. В этот день к Полокану подъехали пять тяжело нагруженных крупой, мукой, сахаром, штуками материи и водкой нарт.
Токто не встретил среди приезжих знакомого. Торговцы остановились у Чонгиаки, Дарако и в большом доме Пэсу Киле. В этот вечер ни один охотник не мог усидеть дома в кругу своих детей или внуков, их тянула неудержимая сила в те дома, где остановились торговцы.
Токто тоже ощущал влияние этой силы и попытался отвлечься — взял на руки дочурку и стал ее качать.
«Надо вернуть долг, но сколько соболей У потребует? Соболей у нас много, излишки должны быть. Но сколько мы можем продать другим торговцам?» — вертелись в голове неотвязчивые мысли. Наконец Токто не выдержал, подозвал Поту, и они вдвоем попытались подсчитать, сколько соболей потребует болоньский торговец за долг, и не могли подсчитать. Знать-то они знали примерно цену, но не знали, как оценит торговец их соболей, никогда они сами не отгадывали им цену — лучшие соболи торговец принимал за средние, средние — как низшие сорта, а низшие шли по дешевке.
— Ага, отдадим этим торговцам несколько соболей, — предложил Пота. — Зачем тебе мучиться, везти муку и крупу из Болони? Мы здесь обменяем несколько соболей, а в Болонь поедешь, когда вскроется река.
— Ладно, обменяем здесь, — согласился Токто. — Давай посоветуемся, сколько соболей продадим, что на них возьмем.
— Ты сам скажи, сколько.
— Пять, семь — хватит?
— Хватит, наверно. Боеприпасов не будем брать?
— На лето хватит, осенью возьмем.
— На крупу, муку, сахар… На одежду будем брать?
— Это уж как женщины скажут. Оба, Кэкэчэ, Идари, материю будем брать на одежду?
— Надо взять, у нас же новый человек появился, — ответила Оба.
— Да, новые люди пришли, одежду надо… Пота, мало семь соболей, десять, двенадцать продадим.
— Сегодня пойдем продавать?
— Нет, лучше завтра, с утра лучше вести серьезные дола.
Пота разделся и лег. Идари помогла Обе вымыть посуду и тоже залезла под одеяло. Пота обнял располневшую жену.
— Сюда положи ладонь, сюда, — прошептала Идари. — Сейчас он начнет пинаться.
— Шустрый будет.
— Чувствуешь, чувствуешь?! Толкается.
— Ох, какой сильный! Ну-ка еще, еще, давай, сын! — Пота радостно засмеялся.
Токто медленно раздевался, он слышал шепот молодой пары, смех Поты и думал о том, что хорошо было бы, если бы осуществилась их мечта и его дочь вышла замуж за сына Поты, тогда они построили бы большую фанзу и зажили одной большой дружной семьей: не стал бы тогда Токто считаться с родовыми обычаями, для него тогда стало бы безразлично, что он из рода Гаер, а Пота — Киле.
«Тьфу ты! Дочка совсем вышибла мой ум, о чем только не заставит думать. Да мы сейчас уже живем как родные братья».
На улице залаяли собаки, открылась дверь, и в землянку опалился подвыпивший Чонгиаки.
— Токто, ты что это, спать? И ты, как тебя звать-то? Да не скрывайся больше, сознайся, что ты сын моего друга Ганги. Ты храбрый охотник, но все же вор. Да, вор, потому что чужую дочь украл. Ладно, о чем это я? Ты, Пота, не обижайся на меня, на старика, только ты не люби так сильно жену, это не кончится хорошо. Ну, вставай, Пота, вставай, Токто, пойдемте ко мне, у меня этот китаец остановился. Купец мой угощает всех водкой, ничего не просит, говорит, мы ему понравились, и потому угощает. Пойдем, пойдем.
— Дака, мы завтра утром придем, — попытался отказаться от приглашения Токто.
— Как утром, зачем утром? Сейчас есть время, сейчас надо идти. Китаец дал мне водку, я хочу вас угостить. Мне китаец сам дал, я не просил, как это делает Дарако. Ох-хо-хо, вы бы послушали, какой это нахал наш Дарако! Шучу, говорит, шучу, а сам требует от своего постояльца водку, так и говорит: «Дай водку, ты живешь в моем доме, ты кормишь своих собак моим кормом, за это ты должен мне платить. Так вот — плати водкой!» Да кто просит плату за то, что накормил проезжего человека, за то, что человек переночевал на его нарах? Нахал, ох и нахал! Сколько раз у меня останавливались приезжие торговцы, всегда у них больше десяти собак в упряжке, и я кормил их своим кормом, своих собак оставлял голодными, но чужих кормил. Да разве ты, Токто, попросил бы денег за то, что я поел у тебя мяса?
— Не подумал бы даже.
— Вот-вот, даже не подумал бы! А Дарако — нахал, требует за это водку. Нет, я больше с Дарако и разговаривать не стану. Почему он вдруг совесть потерял? Ох-хо-хо, плохо все это кончится. Ты одевайся, слушай меня и одевайся. Пота, ты тоже кончай обниматься, вылезай из-под одеяла… Обниматься много тоже плохо… Ох-хо-хо…
— Дака, я думал, ты совсем пьяный, а ты трезвый, — улыбнулся Пота.
— Кто сказал, что я пьян? Кто? Я совсем трезвый. Поругался с Дарако, чуть его не избил, и голова перестала от стыда кружиться.
