Николай Корсунов - Мы не прощаемся
— Ты бы лучше «цыганочку», дай «цыганочку»! — подзаводят, топчутся у забора парни.
— Сначала цыганочку, а потом целый табор затребуешь! Проваливайте!
— Отколотит он тебя когда-нибудь, Катерина, — шепчет с улыбкой Оня.
У Катьки из глаз — искристая, веселая чернота.
— Мелко плавает, спина наружи!
— Катю-ю-уш! — вопит все тот же парень.
— Ну чо-о?!! — Катька смотрит в щель забора, бросает Оне: — Орет во всю варежку...
— Зайду вечером. В кино билеты взял. — За верх забора цепляются руки, и высовывается улыбающаяся физиономия парня, выпускает из зубов билет: — Держи! лучший ряд...
Билет идет к земле зигзагами, как осенний лист, Катька подхватывает его и, плюнув на обратную сторону, ловко пришлепывает парню ко лбу:
— Сказала, перебьешься! Сгинь, анафема!
Обиженный парень скрывается, зовет приятелей:
— Айда, свои им не «ндравятся». Девки форсные, а женихи у них — навозные. Хоть навозные, дескать, да зато привозные. — Бренькает струнами, поет, срываясь на крикливый фальцет:
Ух ты, Катенька моя,
Хуже лихорадки,
Щи варила — пролила,
Обварила пятки!
Катька хохочет:
— Ни фига себе! — И даже на свои голые пятки недоверчиво взглянула: — Брехун! И ах! — тут же резко хлопнула себя по икре. — Комар! Дурной, меня ж как укусишь — сразу сдохнешь...
— Зайду, Катерина-а! — уже издали кричит парень.
— А мне Колька... ничего. Может, зря ты, Катерина?
— Ты чо, Онь! На лицо-то яйцо, а в середине — болтун! У него ж сердце мамино: на какую ни глянет, на ту и вянет. На фига нужно! Скольких уж перебрал! А тут — коса на камень, его и заело. Не-е-ет, Онюшка, я все еще по Пете-Петяше сохну. Прозевала я его. Знаешь... — Приплясывает с отчаянием, почти со слезами:
И юбка чи-чи,
И оборка чи-чи,
Прочичикала миленка,
А теперьчи хоть кричи!
Вот если б такой, как у тебя. Да куда мне, расконопатющей! Вон даже Колька поет:
Конопатая моя милая Катяша,
Пропадаю без тебя, как без масла каша...
— Все-таки, наверное, любит, — смеется Оня, как бы впервые вглядываясь в подругу. Катька вся из контрастов: волосы рыжие, почти красные, лицо белое-белое, глаза, наоборот, черные, а по лицу, по идеально белым рукам и ногам — продолговатые брызги коричневых веснушек, словно на Катьку малярной кистью неосторожно махнули. Особенно много их сейчас, весной. — Есть в тебе бесовская изюминка...
— А! Знаю я, чо им от меня... Раз, мол, сходила замуж, неча, мол, выламываться, мол, не быть бабе девкою! Вот и-и-и... — Хлопает ладонью по руке, — липнут, как комары... А тебе — чо! Везучая. И нарядов у тебя неизносно. И красивая. И женихов навалом. А уж Артем! Я возле такого... — Она ткнула пальцем вверх, задирая пипку носа. — Тебе — чо!
— Не завидуй! — Оня обняла ее и потерлась щекой о ее плечико. — Все и у тебя обладится.
— Ох, подруженька...
— Оня, почту принесли. — Филаретовна вышла на ступеньки с помойным ведром, и Катька тут же переняла его:
— Давайте, я выплесну! — И побежала с ведром на задний двор, оттопыривая руку, оттопыривая на руке мизинчик, быстрая, шустрая.
А Оня вынула из ящика, прибитого с этой стороны забора, почту, возвратилась на веранду. Газеты кинула на стол, занялась письмами и открытками.
— Это мне, мам... С Днем Победы поздравляют.
Катька стрельнула глазами через ее плечо:
— И с законным браком! Одни парни! А девчонки от зависти лопаются.
— Ну Катерина... Один Володька Вавилкин поздравил, а ты...
— Еще ж только смотрины, — многозначительно сказала Филаретовна, уходя в дом.
— Что сегодня в газетках пишут-с? — взялась Катька за газеты. — Люблю с последней страницы читать. — Вдруг начинает хохотать, на ее хохот выглянула Филаретовна. — Слушайте, что пишут! Пловец — плохой плов. Предвкушение — выпивка перед закуской. Баранка — овца... Ох-х ты-ы-ы! Ох и ох, Онечка. Посмотри! — взнесла газету с большим портретом на первой странице.
— Артем! — ойкнула Оня.
— Он самый! — Подошла и Филаретовна, вытирая руки о фартук.
— Собственной персоной! Передовой механизатор колхоза «Дружба», систематически перевыполнял нормы на весеннем севе! — Пытается повесить газету на стене дома, но Оня забирает:
— Загордится еще... Мам, ты горчицу заварила? Артем горчицу любит.
Филаретовна остановилась у порога, усмехнулась:
— Заварила. Все узнала: что любит, что не любит...
— А чо! — подхватывается Катька. — И я б все о таком! За полгода все можно узнать.
— Люди, Катенька, жизнь вместе живут, да не знают всего друг про дружку. — Филаретовна морщит переносицу, вполголоса пересчитывает, незаметно для себя загибая на руке пальцы: — Так, Петровы знают. Митрясовы придут, Вавилкины — тоже... Твердо ль обещал Крайнов Иван Иваныч?
— Не очень, мам. В поле, говорит, надо ехать.
Филаретовна щурит глаза, как бы в себя всматриваясь: «Памятлив... Причину ищет». С внезапным недовольством напускается на подружек:
— Вы чего ж это, девки? А стулья где? Да стол раздвинуть надо, тесен будет. Скатерти настилайте.
Она ушла, а из радиолы на весь поселок звучит ломающийся баритон:
— Гриня! Исправил! Исполняю просьбу.
И на солнечные улицы хлынул торжественный марш. Оня радостно вспыхнула, но шепчет с укоризной: «Ну зачем, зачем они... Еще ж только смотрины...»
— Теперь отступать некуда, Онечка! — смеется Катька. — Мосты сожжены!
Рывком распахивает одну из белых льняных скатертей, делает из нее как бы фату, верхний конец собрала в складки, подняла сзади над головой Они:
— Держи, невеста!
Оня переняла, а Катька дурашливо преподнесла с поклоном другую, сложенную скатерть, точно хлеб-соль. Когда Оня в ответ кланяется, она цапает ее за нос. Хохочут, начинают застилать стол. Раздвинутый, он огромен, две скатерти — еле-еле.
— Ждешь?
— Н-нет!
— Счастливая.
Оня обняла подругу:
— Счастливая! Очень!.. Скорей бы... — Взглянула на оранжевый телефонный аппарат, приткнувшийся к цветочному горшку на подоконнике, ей даже погладить его хотелось, как ласковую кошку. — Звонил. Говорит, кольца обручальные купил. Расчудесные, говорит.
— Бабы каются, а девки замуж собираются.
— Собираются, — выдыхает Оня.
— Счастливая. Все у тебя. И женихи, и наряды. И мозги на месте. Не как у меня. Только я, знаешь, не очень! — Сдернула вдруг со стола скатерть, набросила на себя, как шаль, и цокнула босоножками, пошла вокруг стола, ломая талию, запела с надрывом, на цыганский манер:
Если грусть войдет в шатер
Гостьею нежданной,
Пусть гитарный перебор
Веселит цыгана.
Хоть слеза туманит очи,
Грусть цыгану не нужна!
Пусть смеется, пусть хохочет
Звонкая струна!
И-эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
И давай выстукивать, и давай. Да еще и плечом, западая набок, затрясла. Не хватало только звенящего мониста и большущих серебряных серег.
— Заводная ты! — смеялась Оня.
Катька накинула на стол скатерть.
— Колька говорит: моторная. Во мне завод на тридцать шесть часов, а в сутках только двадцать четыре. Мало! Не раскручиваюсь вся... Слушай, а чо мы? Пошли за поселок, на яр? И Артема встретим.
Оня помолчала, повела нерешительно головой:
— Н-не-ет... Цену ему набивать?
— Прям!
Филаретовна вышла с вилками в руках, которые перетирала полотенцем, понимающе улыбнулась:
— Да иди уж, иди, не майся...
— Н-не-ет! — опять нерешительно трясет головой Оня.
Катька искренне возмущается:
— Да ты чо! Мы ж... мы вроде как случайно, случайно, вроде — просто гуляем, гуляем!
Оня еще немного поколебалась:
— Л-ладно... Сейчас я. Переоденусь... — Убежала в дом.
— Ох, Антонина! — всплеснула руками Катька. — Поди, в двадцатый раз за полдня!
— Тебе иль жалко? — вступилась за дочь Филаретовна. — Иль у нее смены нет? — Озабоченно посмотрела за ворота, в сторону реки: — Что-то отец с Григорием задерживаются. У парня экзамены на носу, а тот его с собой таскает, все мужика из него делает. Ладно б только мужика... Господи, до чего жадный...
— Ничего? — выскочила из дому Оня в голубом цветастом платье, с бирюзовыми крупными бусами на шее, все это очень шло к ее большим голубым глазам.
— Балдежно, Онь! — Катька притоптывает:
Ох, сад-виноград за зеленой рощей!
Скоро маменька моя станет грозной тещей!
— Вот заводная, — смеется Оня и направляется к калитке. — Мы скоро, мам! Мам, ты зацепи Полкана накоротко, а то он иногда дурной...
