Виктор Баныкин - Лешкина любовь
— Говоришь, тошно? — подковыристо усмехнулся Женька. — Было бы тошно, не таскался бы в клуб на танцульки. И не заводил бы трали-вали с некоторыми особами.
— И ходил-то всего раз. Бес Урюпкин соблазнил.
— Больше не шляйся, — назидательно продолжал Женька. — Я этих девчонок… я их тоже терпеть не могу! И жениться никогда не буду!
— Я тоже не собираюсь, — сказал Серега, снова вытаскивая из кармана сигарету.
Внезапно, напротив костра, что-то звучно бухнуло, еще раз бухнуло. Женька вскочил и бросился к берегу. Прямо на него чуть ли не метровыми прыжками скакала большая ополоумевшая лягушка.
— Ты чего испугалась? — спросил Женька лягушку, спрятавшуюся под обломок коряги. Ни шороха, ни звука.
Неслышно приблизился Женька к дремотно загустевшей воде. И лишь тут различил сторожко плывшего у кромки песка ужа: одна головка вопросительным знаком торчала над водой.
Вновь завел козодой басовито-рокочущее «р-р-р-р». А потом, сорвавшись с молчаливой ивы, покружился над Женькой, видимо, охотясь за комарами.
Вернувшись на свое место, Женька лег на спину, вытянув блаженно ноги.
После заката небо в выси еще долго-долго оставалось странно-скучным, пустым, какого-то блекло-соломенного цвета. И лишь после того, как за Усольскими отрогами приутихло багровое пожарище, оно, небо, стало наливаться синевой, густеющей на глазах, и кое-где начали нарождаться робкие, как всегда в июльские ночи, худосочные звездочки.
Но сейчас над Женькиной головой весь небосвод от края и до края избороздили белесо-мглистые зыбкие полосы, синева слегка пожухла, точно над землей развеяли пепел, и звезды, и без того неяркие, сделались еле различимыми.
«Ненастье близится. Верно-наверно, к утру дождь соберется. Пора нам в шалаш перебираться, — подумал Женька. И только собрался поделиться своими мыслями с Серегой, как услышал прерывистый храп. — Ну и пусть тогда спит. Пусть отдыхает на воле, а то две недели без выходных вкалывал».
Женька повернулся на бок, подтянул к животу ноги, прикрыв их мешком, и вскоре, незаметно для себя, тоже задремал.
Наутро они оба проснулись не рано. Еле-еле моросило, и дождичек был теплым, грибным.
Над Усой, по-прежнему сладостно-сонной, курился банный парок. Как ни в чем не бывало носились шустрые стрижи, охотясь за мошкарой, а возле кострища увивалась бабочка-белянка.
— Рыба-аки! Лежебо-оки! — потянулся, позевывая, Серега. — Другие бы и подлещиков, и густеры натаскали ведро, а мы с тобой…
— Не тужи! — бодро сказал Женька. — Никуда от нас рыба не уйдет. В эдакое затишное ненастье всегда страсть какой клев!
И он побежал умываться.
— Возьми из рюкзака полотенце, — окликнул Серега мальчишку, прыгая на одном месте для разминки.
— А ну, прямо! Зачем оно мне, полотенце-то? — окачивая лицо пригоршнями воды, ответил Женька. — Я летом без них обхожусь.
Вернулся он к костру, уже разожженному шофером, бодрым, порозовевшим.
— Серега, я грязно умылся или чисто? — спросил Женька, вытираясь подолом рубахи.
— Уж чище некуда! — с улыбкой сказал Серега. — Я ставлю чайник, а ты налаживай удочки. Идет?
— Идет!
И Женька проворно кинулся к бударке, до половины вытащенной на песок. В носу лодки, в деревянном ящичке, у него хранились черви, еще там, в Ермаковке, пересыпанные влажным перегноем.
А мелкий дождишко все сорил, сорил и сорил. Уже полегла на бугре трава, а иволга, вчера звонко и сочно выводившая свое «фиулуи», нынче молчала, спрятавшись, наверно, в чащобе на дальнем конце косы. Даже трясогузки не подавали голоса.
Вблизи камышей, где Женька надеялся на удачный лов красноперки, так любившей мелководье, он спугнул солидную крякву с выводком.
Предостерегающе лопоча «кря-кря», самка не спеша, с достоинством подалась в сторону от берега, и ее пушистые малыши проворно и бесшумно заскользили по воде вслед за матерью. Лишь один утенок, желтовато-серый, с темными крапинами на крыльях, вначале чуть поотстал, запутавшись лапками в зарослях тины — лягушиного шелка.
К полудню измаявшиеся рыбаки натаскали десятка полтора самой невзрачной мелочи: плотичек, красноперок и одного-разъединственного пузана карасишку.
Унылый Женька чувствовал себя посрамленным. Что теперь подумает про их Усу Серега? А ведь он, Женька, мечтал накормить своего нового друга «двойной» ухой!
Но Серега был доволен поездкой и во время обеда вовсю нахваливал жиденькую ушицу.
К вечеру, насобирав неполную корзину ежевики — ягода лишь начинала чернеть, — они поплыли домой. На следующее утро Сереге надо было садиться за баранку самосвала.
IX
Буйно разросшаяся крапива обжигала босые ноги, но Женька все так же осторожно, на цыпочках, крался к распахнутому настежь окну.
Присел на корточки. И, переведя дух, чуть приподнял над подоконником голову.
На кроватях лежали табуреты, стол был отодвинут к двери. А посреди комнаты в одних трусах стоял Серега, отжимая тряпицу над ведром с водой — густой и рыжей, словно квасное сусло.
— Ку-ку! — протяжно проголосил Женька и тотчас опустил голову.
Немного погодя, когда Женька снова собрался заглянуть в комнату, Серега небольно схватил его за оттопыренные уши.
— Ну и кукушонок у нас объявился, — сказал, посмеиваясь. — С доброго телка!
Мотнув головой, Женька вырвался из рук шофера. И тоже засмеялся.
— Хотел обмануть. Думал, в самом деле подивишься — кукушка под окном распелась!
— Хитрый Митрий! — Серега протянул Женьке руку. — Лезь давай.
— А я сам! — Женька легко и сноровисто перемахнул через подоконник. — Почему ты полы моешь?
— Надо ж кому-то хоть раз за все лето убраться? Составили понедельный график: одному в одну субботу чистоту наводить, другому — в другую. А толку никакого!
— Давай подмогну, — сказал Женька. — Воды чистой принести?
— Сбегай, — обрадовался Серега. — Помои вылей за туалетом, а воды из бочки нацеди.
Когда первым заявился Кислов в залубеневшем от бетона комбинезоне, точно стальном панцире, в комнате все уже было прибрано, а на столе, в стеклянной банке из-под квашеной капусты, красовался букетик глазастой ромашки. Тут же сидели рядышком Серега и Женька, пили чай, похрустывая «челночками», — баранками, очерствевшими до чугунной твердости.
— Никита Герасимович, снимите свои чеботы у порога, — попросил Серега бетонщика. — А то наследите.
— Чего ты? — переспросил хмурый Кислов, чуть не до самых глаз заросший прихваченной изморозью щетиной.
— Разве ослепли: полы-то чистые!
Тупо глянув на желточно-светлые, в черных щелях, не просохшие еще половицы, пахнущие смолкой хвоей только что распиленного на доски бревна, Кислов махнул безотрадно рукой и молча затопал к своей койке. Достал из тумбочки прокопченную кастрюлю, байку каких-то консервов и отправился на кухню варить обед.
— Поживи с такими в чистоте и уюте! — раздраженно сказал Серега, подкладывая к Женькиному краю колечки «челночков». — А Урюпкина раз за таким «благородным» занятием застал: полотенцем Анисима вытирал свои ботинки.
И тотчас отвлекаясь от мало приятного разговора, спросил, ласково вороша на голове Женьки копну непослушных жестких волос:
— Я уж решил, забыл ты меня. Пять дней не наведывался.
Из-под мохнатых ресниц на Женьку смотрели лучившиеся добротой глаза — сейчас прозрачной синевы.
Степенно ставя на стол эмалированную кружку, Женька объяснил:
— Три денечка в школе с ребятами ишачил. Ну, побелка и покраска там, ремонт парт, дверей и т. д. К слову, наш класс за отличную работу на Доску почета занесли! А два дня сено возил на тележке с вырубки. В июне вместе с дедом Фомой косили для нашей Зойки. Дед каждое лето помогает. Я-то пока… еще учусь. Больше он машет косой.
— Меня что не позвал?
Женька потупился.
— У тебя своей работы под самые завязочки.
Помолчав, снова заговорил, заговорил удушливо-сдавленным голосом:
— А потом… а потом…
И — осекся.
— Ну, а что потом? — Серега выжидающе глянул на Женьку, уронившего на грудь голову.
— У меня лунный камень уворовали. И все другие мои сокровища.
— Какие же у тебя еще были сокровища? — участливо спросил шофер.
— Зажигательное стекло — я его выменял у одного мальчишки на лук со стрелами. И еще три значка. Такие мировецкие значки! Один к двадцатипятилетию окончания Отечественной войны был выпущен. Второй назывался «Суздаль». Есть такой старый город с древними церквями, а третий… третий мне чапаевец подарил. Значок Чапаевской дивизии. Мне за него чего только не сулили ребята, а я — железно…
— Из дома украли?
Женька потряс головой.
