Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар
Или писал тот же Разбойщин:
«…в деревне Снетково по четверти десятины на душу мужского пола и нет ни одной коровы…»
Глава третья
Дети отцов, поколение
Мать родила ребенка. Мать склонилась над сыном. У матери были просветленные глаза, заглядывавшие в будущее, уничтожавшие смерть, хотевшие только прекрасного. Ребенок сосал материнскую грудь. Через полгода ребенок сел. Через год ребенок пошел. И с первого ж месяца бытия ребенок собирал знания. Через два года, когда к ребенку подходил чужой человек, ребенок, пятясь, строго покрикивал, –
– Он не хочет!
И он же просился на руки отца или вслед за матерью – словами:
– Возьмите него!
И он просил вкусное:
– Дайте нему!
Надо было понять, что в ребенке уже ощутилось его собственное я, то я, которое впоследствии будет играть громаднейшую роль судьбы, сначала противопоставленную миру, затем соподчиненную.
Все начинается с «абсолютов»: абсолютны мать и отец, окно, в которое идет свет, солнце, холод, они вещественны, как деревянные предметы, – все кончается уничтожением абсолютов. Проходят два года, три, пять, семь, – и наступает время расчетов с первоначальным детством – больше, чем смерть матери или отца, сильнее, чем болезни – бывает установление своего собственного я, – первый расчет, ибо расчетов с я – большое множество. Установление я приходит в девять лет, – тогда страшна и человечески ненормальна та среда, в которой рос этот девятилетний; установление приходит в тринадцать лет, нормально; оно задерживается лет до семнадцати, – тогда страшно за этого семнадцатилетнего и стыдно за его отца… Я родился (я этого не помню), я увидел солнце, я окликнул маму: из небытия я есть тот центр, вокруг которого вращается бытие, – я центр бытия, бытие исходит из я, познан я, подчинен я, – я – центр. И приходит час, когда это ощущение, осознанное, исчезает, смененное разумом: нет, я вовсе не центр, точно такое же я имеет каждый человек, я ничему не противопоставлено, – я только элемент и должно двигаться вокруг других элементов, в лучшем случае соподчиненное, но у громадного большинства – просто подчиненное. В девять лет такое установление, – стало быть, ненормальное, «битое» детство. Восемнадцать лет – это возраст для недорослей.
Дальше идет познавание. Каждый человек, возвращаясь в комнату, в которой прошло его раннее детство, если с детства он не был в ней, в первую очередь поражается размерами комнаты: для взрослого комната оказывается меньшею ровно во столько раз, насколько увеличился его рост от детства, – сорок шагов делал в детстве он от угла до угла и ныне проходит этот путь в семь шагов, – в детстве он не доставал до подоконника, а сейчас он выше фрамуги!..
Это сквозь сон детства, – то, как впервые возникло ощущение света; угол комнаты; кусок света, первый, оставшийся в памяти, он поистине пробрался на подоконник, сел, заиграл. Мать – нечто громадное, теплое, растящее, охраняющее, беспрекословно любимое. Отец – он уходит куда-то в неизвестное и приходит оттуда, принося право на жизнь. Затем первый снег за окном и первая весенняя оттепель. У я уже множество понятий – тепло, холодно, свет, мрак. Затем растут пространства – двор, около дома, переулок, – и расширяются живые предметы, кроме мамы, папы, братьев, бабушки, начинают определяться соседи-люди и соседи-звери, и звери понятнее людей. Еще неясно, что такое в точности – живые существа, – я говорит уже много больше, чем «мама» и «папа», – он смотрит на картинку, где изображены санки, а на санках дети, и он кричит:
– Эй! зямите него! кататься!
Картинка молчит. Он недоумевает и говорит обиженно:
– Без него! сами! едут!.. Какие, – сами!
Он разговаривает с кошкой всем своим запасом слов, всем доверием и недоумевает, – почему кошка молчит?
И множество уже обретено запахов, – запах слесаря Шмелева никогда уже не забудется, как на всю жизнь от детства памятен запах хлеба, неощутимый впоследствии, как все многоповторяемые запахи. Ночи появились много позже понятий зимы и лета, – не зимние студеные вечера, которые заливали синью окна, но именно ночи, обязательно весенние, гулкие, просторные, пахнущие и звенящие птицами…
Поколение родилось в последнее десятилетие прошлого века, поднявшее впоследствии на плечи мировую войну и революцию. В первом сознании поколение слышало, как пели «Трансвааль», как отцы путали начало века, встречая его дважды, – где-то сквозь сон детства слышно было о холерных «бунтах» и о голоде на Поволжье.
Но первое, что, кроме возникновения своего я, осталось в памяти от живых воспоминаний детства у генеральского сына Гришки Федотова, – это денщик навытяжку с задранным кверху лицом и кричащий на денщика отец – и то, что крик отца, мертвое лицо денщика – естественны.
Николай Бабенин, сын капитана-исправника, вместе с сестрами-двойняшками Дэкою и Родэкою, помнил полицейских на кухне и отца в детской, плачущего на полу по поводу того, что все они – отец и дети – покинуты мамою, – в ночи, без военной своей формы, в подштанниках, с голыми пятками, отец сидел на полу у дверей в кабинет, срывал с багетов гардины, бил голыми пятками по полу…
Одним из первых понятий – за первым пробуждением сознания – Ипполит Разбойщин, сын земского начальника, знал, что существуют «мужики», которых нельзя пускать дальше порога, иначе можно набраться вшей, а все мужики обязательно плуты, налогонеплателыцики и сквернословы, – и все это было испокон веку и так должно быть.
Одним из первых слов Андрея Криворотова было – «пациент», – равно как одним из первых знаний оказалось, что подавляющее большинство человечества – «пациенты» – больно, хворало, хворает, будет хворать, лечилось, лечится, будет лечиться, – так же, как Мишуха Шмелев с братьями одним из первых слов установил – «заказчик» – и знал, что человечество живет в железе, жести и меди с кастрюлями, противнями, замками, засовами, самоварами, лампами, которые постоянно ломаются на радость отца и деда.
Васятка и Ванятка, и Митя, и Петя, и Коля – подрядчика Кошкина – первой запомнили мастерскую, где мастера делали двери и рамы, столы и скамейки, ругая «хозяина» и не стесняясь при этом детей помоложе. Васятка и Ванька с самого ж раннего детства ощутили истинную хозяйку дома, любовницу отца ключницу Машуху, которую мать Анна Потаповна, также не стесняясь детей, корила за чаем на кухне мирными словами:
– Кошка и кошка, чистая сука и есть ты, Машка, живешь с моим-то, а не родишь, а я мучайся за вас каждый год по ребенку без передыху…
Леопольд Шмуцокс, сын фабриканта-немца, одним из первых понятий имел – русское, русские и все, что русское, то обязательно плохо, – совсем не так, как у детей Шиллера, для которых – русское, русские было страшным понятием, потому что Шиллеры – евреи.
Первый, кто обучил сверстников сквернословию, был Егорка Коровкин, купеческий сын, который в возрасте лет трех, наслушавшись на дворе у себя ломовых, удрав на улицу от приживалок-мамок, ходил понуро среди поколения и повторял, чтоб не забыть, необыкновенный ломовой лексикон, – был перехвачен мамкой-приживалкой и порот у ворот отцом для всеобщего страха.
У поколения, как и у прошлого детского десятилетия, были друзья – Мишуха Усачев и Никита Сергеевич Молдавский.
По вёснам, передаваемые старшими, у поколения образовывались страсти – бабки, чижик, лапта. И к осени во весь свой громадный рост вставал собачник и птицелов Мишуха Усачев.
Мишуха служил в земстве на позорной должности. По должности от земства обязан был Мишуха ловить по Камынску всех бродячих иль загулявших собак, сводить в собачник к себе на огород, содержать там их три дня, – на случай, если о собаке спохватится хозяин, – вешать затем собак и свежевать, снимать с собак шкуру для продажи татарам Саддердиновым на поделки, на шапки и воротники. От сада Мишухи Усачева всегда неслись собачьи вой, а по рассветам, кроме воев и визгов, еще и хрипы удушаемых собак, развешенных на Яблоновых сучьях. У взрослых людей Мишуха назывался – собачьим палачом, – и тем не менее любим был не только детьми. Он был кругом одинок, без жены, без матери, без брата. Кроме тех собак, которые в собачнике ожидали очереди на Яблоновом суку, у Мишухи были свои собаки, жившие и спавшие вместе с ним, евшие трупы повешенных собак, – лучшие собаки в городе и округе по определению собачьих знатоков, две борзых, две гончих, один сеттер и – один-единственный в мире совершенно беспородный и человечески умный Фунтик. Мишуха был косноязычен с людьми, – с собаками он говорил, как поэт, – и, как поэт, с детьми Мишуха говорил о собаках, о зверях, о птицах, о рыбах, об их обычаях, делах и повадках. Он никогда не пил, Мишуха, но по осеням он казался пьяным, – каждую осень земство собиралось его рассчитывать, он забывал ловить бродячих собак.
