Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Воловик говорит — парень толковый.
— Это хорошо, что толковый, но неужели у нас своего не нашлось?
— Что значит «своего»? Был бы работник хороший!
Ефим Кузьмич заглянул в душевую:
— Поскорее, товарищи, поскорее! Будем начинать!
Наспех накинув пиджак, Николай догнал своего учителя.
— Ефим Кузьмич... вы окончательно хотите с секретарей уходить?
Старик усмехнулся, обнял Николая за плечи и повел его к столовой, где происходили собрания.
— Окончательно, Коленька! И для дела, и для меня лучше будет.
— А этого... Фетисова... вы лично знаете?
— Беспокоишься? Это хорошо, что беспокоишься! А только знаешь, Коля, — лично, как ты говоришь, каждый ошибиться может. А вместе... вместе, сынок, это сила. Партия! И тебе, молодому коммунисту...
Он вдруг смолк на полуслове: у выхода из цеха стояли Груня и Яков Воробьев, явно о чем-то сговариваясь. Вот Груня что-то быстро шепнула, улыбнулась и перешагнула через высокий порог, а Воробьев проводил ее взглядом и заторопился назад, в цех.
— Да, да, так вот... — пробормотал Ефим Кузьмич и, уже не замечая Николая, пошел в столовую.
В столовой было полно народу, но почти никто не садился. В центре самой оживленной группы Николай увидел секретаря райкома. Протискавшись поближе, он прислушался к словам Раскатова:
— Вот вы и покритикуйте и подумайте вместе, как лучше. Вам решать!
Раскатов узнал Николая: три дня назад он вручал вновь принятому коммунисту кандидатскую карточку.
— А-а, Пакулнн! Ну как, подготовился к собранию? Николай виновато развел руками: он не знал, как нужно готовиться.
— Очень просто, — сказал Раскатов. — Ты стахановец, бригадир, комсомольский работник. Вот и подумал бы, чего тебе не хватает, что могло бы и должно сделать партбюро, кому бы ты хотел доверить решение партийных дел в цехе.
— Ефиму Кузьмичу Клементьеву! — выпалил Николай.
Раскатов внимательно смотрел на него:
— Тебе сколько лет, товарищ Пакулнн?
— Двадцать!
— А ему шестьдесят пять!
Ефим Кузьмич стучал карандашом по графину, призывая всех садиться.
Николай уселся возле Анны Карцевой, смущенный разговором с секретарем райкома. Значит, выступать бесполезно: Клементьев уходит... Но тогда кого же взамен? Фетисова?
Фетисов сидел у стенки недалеко от трибуны, между Диденко и цеховым плановиком Бабинковым. Бабинков что-то усердно объяснял ему, а Фетисов, изредка задавая вопросы, с любопытством присматривался к собравшимся. Николаю он понравился: никакой важности или нарочитой серьезности, сидит себе среди малознакомых людей простой и умный рабочий человек и оттого, что он привлекает к себе общее внимание, немного смущен, скован в движениях.
Собрание началось торжественно и деловито.
Ефим Кузьмич разложил на трибуне заметки, надел очки и тихим голосом, со стариковской обстоятельностью начал доклад.
Николай старался слушать внимательно: ему было интересно понять, как же направляется изнутри огромная сила, называемая партийной организацней. Но очень скоро мысли его стали разбегаться. То ли доклад, при всей его обстоятельности, обходил самые острые вопросы, то ли эти вопросы в изложении Ефима Кузьмича теряли остроту, но Николай не находил ответа на то, что волновало его.
— Мы дважды заслушивали доклады Бриза и дважды занимались технологическим бюро, — сказал Ефим Кузьмич, снял очки и оглядел собравшихся зоркими глазами. — Как вы знаете, с выполнением рационализаторских предложений в последнее время наметился сдвиг. Отчего? Да оттого, что в составлении плана организационно-технических мероприятий, начатом по инициативе коммунистов, участвовало больше двух третей всех работающих в цехе. Особенно надо отметить, что хорошо, энергично поработал штаб в лице Полозова, Карцевой, Бабинкова и других. Заслугой нашего нового товарища инженера Карцевой является и то, что она с большой инициативой привлекла к работе молодежь.
Николай навострил уши: сейчас и заговорит Кузьмич о самом главном. Но Ефим Кузьмич уже перешел к следующему вопросу — о работе цехкома.
В зале тихо переговаривались. Воробьев что-то записывал в блокнот, — должно быть, готовился к выступлению. Раскатов, сидя рядом с Любимовым за столом президиума, просматривал сводки работы цеха.
Но вот доклад кончился, и сразу посыпались вопросы.
Раскатов отодвинул от себя сводки. Диденко оживился и следил, чтобы председатель не проглядел ни одной поднятой руки, особенно если рука поднималась неуверенно, — прогляди ее, и человек может оробеть, опустит руку...
Ефим Кузьмич начал с мелких вопросов, отвечая со всей добросовестностью, потом обвел собрание усталым взглядом поверх очков, снял очки и с неожиданной силой сказал:
— А насчет краснознаменских турбин — какие ж тут могут быть сомнения? Когда ж это бывало, чтобы мы взялись да не сделали? Сделаем, конечно! Только порядок нужно навести в цехе под стать задаче. А для этого партбюро изберите поэнергичнее да помогайте ему покрепче. А так — почему не выполнить?
Он громко передохнул и всплеснул руками:
— Да как же может быть иначе? Социализм построили, фашистов побили, в блокаде фронтовую продукцию без перебоя давали. А сейчас-то да не справиться!
Его проводили дружными рукоплесканиями. Но только он успел сойти с трибуны, как без обычной заминки начались выступления, и тон этих выступлений был суров.
Николаю очень нравилось все, что говорили, — он мысленно подтверждал: правильно! Но многое, казалось ему, следовало сказать помягче, не так обидно. Вот говорит Женя Никитин, парень серьезный и сердечный, а как он сегодня резок!
— Партбюро дважды заслушивало Бриз. А что изменилось? Почему в штаб к Полозову и Карцевой идут, а в Бриз не идут? Холодные души в Бризе. А партбюро только резолюции принимало!
Верно, конечно, не любят в цехе бюро по рационализации и изобретательству, надо было заняться им основательно, но разве мог Ефим Кузьмич за всем углядеть?
— Как выполнить краснознаменский заказ досрочно? С помощью механизации, с помощью хорошей организации труда. Расчленение операций все одобрили, а технологи новую технологию до сих пор разрабатывают, вторую неделю! Почему? Близорукость и недомыслие! Оперативности — вот чего не хватало старому партбюро.
Тоже верно. Но, Женя, зачем так резко? Ведь Ефим Кузьмич старался, сил не жалел...
Выступает Ерохин. Говорит застенчиво, с добродушным юмором, а вывод делает жесткий:
— Дальновидности не было у партбюро и у начальника цеха. Два «туза» держали монополию на сложнейшие работы. Пока они справлялись, никто не думал, что будет дальше. А задачи-то растут. Теперь хватились, а людей уже разбаловали! Простите за грубое слово, Ефим Кузьмич, но вы перед ними заискивали, вместо того чтобы новых карусельщиков растить! И как мастер и как партийный секретарь недосмотрели вы, Ефим Кузьмич! А порой и не разобрать, когда вы мастер, а когда секретарь.
По очереди поднимаются на трибуну коммунисты, и каждый находит промахи! Николай и соглашался с ними, и мысленно спорил, защищая Ефима Кузьмича, и все поглядывал: очень ли расстроен Кузьмич?
А Ефим Кузьмич одобрительно кивал головой и спокойно думал о том, что вот ведь как выросли люди, — значит, все-таки не так уж мало с ними работали! Каждому из них поручи дело — справится. А я поручал мало, оттого и сил не хватило. Фетисов, наверно, и сам о том же думает, но все равно надо подсказать ему, кому что поручить... Раскатов и Диденко все заботились, чтобы развернуть настоящую самокритику. Да вот же она! В нашем цехе не тот народ, чтобы слова глотать.
Казалось, острее и не бывает критики. Но вдруг вне очереди выступил Диденко, и Николай с удивлением понял, что Диденко еще недоволен, — по его мнению, не до конца вскрыто все, что тормозит досрочный выпуск турбин.
— Единство цели у вас есть, а вот есть ли единство в пути к цели, в методах работы? — сказал Диденко. — Думается мне, не все тут у вас ладно. И говорить об этом нужно прямо, разобраться до конца.
Полозов, Воробьев, Катя Смолкина с места крикнули:
— Правильно! Правильно!
Любимов покраснел и уткнулся носом в сводки. Николай ждал, что сейчас выступит кто-либо из тех, кто кричал «правильно!», но слово предоставили рабочему, чье появление на трибуне вызвало шепот в зале: «Кто такой? Как фамилия? С какого участка?» Должно быть, этот коммунист впервые выступал на партийном собрании: он и вышел нерешительно, и все расправлял на трибуне приготовленные заметки.
А тут еще появился в дверях запоздавший директор.
На ходу пожимая руки знакомым, Немиров прошел через зал в президиум. Только подсев к столу, он сообразил, что никто его в президиум не выбирал и садиться сюда не следовало, но подняться и пересесть в зал было уже неловко. Он деловито склонился к Любимову, но сразу выпрямился и прислушался, потому что стоявший на трибуне коммунист справился с растерянностью первых минут и заговорил о нем:
