Борис Горбатов - Донбасс
Приполз Прокоп Максимович. Отдуваясь, сел прямо на груду угля. Подышал в усы. В последнее время стало пошаливать сердце, сделалось труднее ползать туда-сюда по лаве, но в этом старик не признался бы никому, даже себе. Отдышавшись, он закричал:
— Хорошо рубаешь, сынок! Там внизу не управляются…
— Что? — тревожно переспросил Виктор, не расслышав, и выключил молоток.
— Лихо рубаешь, говорю. Ничего, давай, давай! А я за крепильщиками послежу.
— А-а! — засмеялся забойщик. Потом включил молоток и снова взялся рубать.
Лавина жирного зернистого черно-серого угля скатывалась вниз по галерее сосновых стоек. Вокруг стоек наметало угольные сугробы, но держались они недолго. С грохотом падали на них сверху все новые и новые тяжелые глыбы угля и увлекали за собою вниз. Там уже бурлил коловорот. Уголь гулко стучался в закрытый заслон печки. Он набухал и становился страшным.
Внизу, в откаточном штреке, метался Светличный.
— Давай, давай! — хрипло кричал он на люковых, отгребщиц, коногонов. — Давай, ребята, не задерживай!
А Виктор продолжал рубать… Никогда прежде не рубал он так вдохновенно, так яростно. Никогда не было перед ним такого простора, такого раздолья, — он опьянел от него. Казалось, никогда не устанет рука, никогда не пропадет охота рубать и рубать… Вот оно, счастье шахтера, — разворачивать пласты, врываться в самые недра! Знают ли люди там, на-гора, как старается для них забойщик Виктор Абросимов?
Он работал уже в четвертом или пятом уступе. Он не знал, сколько часов прошло, и не спрашивал об этом. Иногда, делая минутную передышку, чтоб проверить воздухопровод, поправить шланг или залить масла в футорку, он мысленно прикидывал, сколько угля нарубал. И все выходило мало, хотя сроду еще Виктор столько угля сразу не давал. «Все равно мало! До Стаханова далеко!» И тогда с новой силой бросался он на битву, вгрызался пикой в струю, резким поворотом молотка отваливал глыбы от пласта, опять включал молоток, наваливался на него всей грудью и при этом думал о Стаханове. Никогда не видел его Виктор. Раньше даже имени его не слышал. Какой он, этот Стаханов? Молодой или старый? Здешний или пришлый? Может быть, он богатырь, как Никита Изотов, а может, вовсе щуплый, как Сережка Очеретин? Чей он ученик? Какие знает секреты, ему, Виктору, неизвестные? «Все равно я должен тебя побить, Алексей Стаханов, ты не обижайся! Должен!»
И вдруг он услышал, как, судорожно всхлипнув, замер его отбойный молоток. И тотчас же замерло и обмякло его собственное тело, дотоле беспрерывно дрожавшее в счастливой, горячей, рабочей лихорадке. Он не поверил тому, что случилось; с яростью стал трясти молоток, словно этим хотел вернуть его к жизни. Но молоток был мертв, он уже остывал в руках, дыхания в нем не было. И тогда Виктор почувствовал то, что чувствует летчик, когда глохнет мотор в полете…
Задыхаясь, он закричал:
— Воздуха-а! А-а! Воздуха-а, черт.
К нему испуганно бросились Андрей и Даша.
— Что, что такое? — встревожился и Прокоп Максимович, подполз ближе.
Но Виктор ничего не мог им объяснить. Он только кричал.
— Воздуха-а!.. — и размахивал молотком. Потом вдруг отшвырнул его в сторону и медленно опустился наземь. Андрей бросился к шлангу — воздуха в нем не было.
— Что-то случилось с воздушной магистралью… или с компрессором, — тихо сказал Андрей дяде Прокопу, и они оба сразу поползли из лавы.
Заметалась и Даша, не зная, что делать, как помочь беде. Подползли встревоженные крепильщики… Только один Виктор лежал молча, безжизненный, как и его отбойный молоток.
Облако мелкой угольной пыли, дотоле почти неподвижно стоявшее над головой, теперь рассеялось; так рассеивается пороховой дым над полем недавнего боя. Снова было тихо в уступе, только слышно было, как еще по лазе летели последние куски отбитого угля. Даша молчала. Она понимала, что никакие слова не утешат сейчас Виктора, только расстроят. Ему сейчас не слова нужны, ему нужен воздух, сжатый, тугой воздух в отбойном молотке. Что ж она сидит тут, вздыхает и жалобно смотрит на него? Надо немедленно поднять всех на ноги, всю шахту. И она, ничего не сказав Виктору, торопливо поползла из лавы.
В штреке она нашла всех: отца, Андрея, Нечаенко, главного инженера Петра Фомича Глушкова.
Петр Фомич оправдывался:
— Я же сам все заранее проверил. Все предусмотрел. Даже специально поручил десятнику наблюдать за воздухом.
— Какому десятнику?
— Макивчуку.
— Макивчуку? — вскричал Андрей. — Да как же вы… как же вы Макивчуку могли доверить? — Но он тотчас же взял себя в руки. — Где Макивчук? — хрипло спросил он и, не дожидаясь ответа, бросился бежать по штреку.
А Виктор продолжал неподвижно лежать. То, что случилось с ним, представлялось ему не мелкой, случайной аварией — катастрофой, гибелью, концом: разбился, не долетев до цели, потонул, не доплыв до берега, а значит, и все, что сделал в эту ночь, вложив сюда всю свою душу, не имело теперь никакой цены. Словно и груды угля, которые он уже добыл, никуда не годились. Ну, уголь был, что из того, а рекорда не было.
А он шел в эту ночь на рекорд. Шел, как на праздник, как на самый великий праздник в своей жизни, и вот…
Внезапно вернулась Даша. Задыхаясь, вползла в забой и закричала:
— Сейчас… сейчас, Витенька, дорогой… Сейчас будет воздух!
— Воздух? — встрепенулся Виктор, схватил отбойный молоток и сжал его. Но молоток был мертв: воздуха в нем не было.
— Что же ты врешь! — и сердцах вскричал Виктор, тряся молотком. — Где воздух?
— Будет… Сейчас будет, Витенька… Понимаешь, Макивчук — сволочь.
— А-а! Будет! Будет! Когда же он будет? К утру?
— Что же ты на меня-то кричишь? — обиженно и чуть не плача сказала Даша. — Разве я виновата?..
Но Виктор уже не мог молчать; ему надо было найти виноватого, ему нужно было на ком-либо отвести свою горькую душу.
— Все, все хороши! — вскричал он. — Всем вам на меня наплевать!.. Вы все в сторонке, а в ответе я один…
У Даши даже горло перехватило от такой несправедливости.
— Как же… как же ты можешь?.. Да я… Я же люблю тебя, Витя-я!.. — вырвалось у нее невольно.
Но тут вдруг с резким свистом зашумел воздух в шланге, словно свежий ветер в степи…
— Воздух! Воздух! — восторженно заорал Закорлюка-младший.
— Витя, воздух! — радостно вскрикнула Даша, бросаясь к Виктору.
Но тот только грубо отмахнулся от нее:
— А, не мешай! — Молоток трепетал в его руках, и он сам уже трепетал от нетерпения и счастья. И Даша не обиделась. Она знала, что в груди забойщика сейчас клокочет другая, великая любовь, — к ней она и не ревновала.
«А меня он не любит, ну и пусть! — думала она. — И пусть! Зато я люблю. И никто у меня этого не отнимет. И я счастлива, что люблю. И люблю такого, какой он есть, — грубого, неласкового, хорошего… И, может быть, когда-нибудь он это поймет и тоже полюбит…»
А Виктор, нервно врубаясь в уголь, думал о своем: «Ой, успею ли упущенное наверстать?! Надо успеть. Надо! Надо! Который теперь час? Ох, проклятый воздух, как ты меня подвел!» Но молоток работал ровно, воздуха в нем было много, и к забойщику стали возвращаться прежние спокойствие и уверенность.
«Что она такое сказала про любовь? — вдруг вспомнил он Дашу. — А! Ну да, конечно. И она и вся их семья меня, как родного, любят… даже неловко… А я обидел ее. Эх, нехорошо!..» — но ему некогда сейчас было думать об этом.
И он все рубал да рубал уголь, не ведая усталости… За его спиной появлялись в забое все новые и новые люди — он их не видел. Они переговаривались меж собою — он их и не слышал. Явился Журавлев он и этого не заметил. Он рубал уголь, уже позабыв и о Стаханове и о рекорде, весь оживленный азартом, счастьем и радостью привычного труда, в нем одном находя наслаждение и награду…
Он очнулся только в конце последнего уступа, когда увидел, что дальше идти некуда…
— Неужели все? — огорченно спросил он, опуская отбойный молоток.
Его тотчас же окружили люди. В темноте он многих не узнал.
— Все, все, Виктор! — радостно закричал дядя Прокоп. — Как раз и смене конец.
— А… сколько? — с тревогой спросил он.
— По моим подсчетам, сто пятнадцать, не меньше… Рекорд твой! Поздравляю!
— Ура-а! — закричала Даша, и все кинулись обнимать и целовать героя.
А он, еще хмельной от рабочего вдохновения, готовый еще и еще рубать, пожимал протянутые руки, отвечал на объятия и поцелуи и сам при этом бормотал что-то отрывистое, бессвязное и восторженное. Поцеловал он и Дашу, сам того не заметив; это был их первый поцелуй; он так и случился — в забое! — у обоих на губах и зубах поскрипывала угольная мелочь…
В откаточном штреке героя поздравил Светличный.
— Смотри! — показал он Виктору на нагруженные вагонетки и потом на люк, из которого щедрой струей падал в вагончики уголь. — Это все твой уголь! Семь железнодорожных вагонов, не меньше…
