Лев Экономов - Перехватчики
«Надо будет как-нибудь прощупать его», — решил я, любуясь машиной.
Мне вдруг показалось, что она похожа на женщину, наделенную природой совершенством форм. И характер у нее был как у женщины, такой же чувствительный и капризный. И пусть это продолжалось мгновение, но оно оставило в моем сознании какой-то след. Я отметил про себя, что, подходя к самолету, невольно как-то внутренне подтягивался, хотел быть собраннее. «Точно на свидание прихожу», — мелькнуло в голове. Я не мог себе позволить не то что выругаться, но даже грубо разговаривать в соседстве с новым самолетом. Все это кому-нибудь покажется смешным, но я ведь никому из товарищей и не говорил об этом.
Я залез в кабину и расправил привязные ремни, посмотрел, хорошо ли они были прикреплены к борту.
Механик продолжал звенеть ключами, добродушно поругивая конструктора за плохие подходы к агрегатам.
— Ею бы сюда покопаться! Египетский труд!
Но не прошло и трех минут, как механик появился на стремянке и заглянул ко мне в кабину.
— Товарищ старший лейтенант, машина к вылету не готова.
Я посмотрел механику в глаза: что еще за дурацкие шутки? Но Жариков, кажется, не шутил.
— В двигатели упал хомут.
— Какой хомут?
— Которым крепится насос к корпусу.
Понемногу до меня дошел смысл сказанного. Я так и застыл. Точно такая же беда случилась однажды на машине у Косичкина.
— Как же это получилось? — наконец спросил я.
— На машине заменяли топливный насос. Крепежный хомут тоже оказался не очень хорошим. Ну мы и его заодно решили… И вот уронил…
— Вы же зарезали меня, — я стащил с головы шлемофон и стал вылезать из кабины. Мы с таким нетерпением ждали этого дня — и вот, пожалуйста: машина не готова. Мне так не хотелось сейчас идти на СКП и докладывать, что самолет только что выведен из строя. Я уже представлял, какие лица будут у моих начальников, и заранее морщился.
Не раздумывая долго, механик подкатил под хвостовую часть тележку и стал готовить к работе инструменты.
И в это время прибежал Мокрушин, ходивший в каптерку за новым хомутом. Из кармана его куртки торчала книжка. В свободные минуты он, по обыкновению, выполнял задания из академии. Сейчас меня это почему-то раздражало. Тоже мне академик.
Механик рассказал, что произошло.
— А кто тебе разрешил лезть в двигатель? Почему не подложил ветошь, уж коли взялся не за свое дело?
Я никогда еще не видел Мокрушина таким обозленным. У него даже кожа вокруг ноздрей задергалась.
— А если бы нам сейчас объявили боевую готовность? — говорил он Жарикову. — И нужно срочно идти на перехват нарушителя границы? Если бы на наш полк налетели вражеские бомбардировщики? В первую очередь они вывели бы самолеты, не успевшие подняться в воздух.
«Когда-то это же самое я говорил Мокрушину, — мелькнуло в моей голове. — И вот теперь он втолковывает своим подчиненным, что такое хорошо, а что такое плохо. Уж не потому ли я и успокоился, редко беседую с членами экипажа?»
— Во время войны тебя за это отдали бы под трибунал, — заключил Мокрушин. Можно было подумать, что он служил во время войны и знал, за что отдавали под трибунал.
Мне вдруг стало жалко молодого механика. Ведь он все это делал из добрых побуждений, хотел, как лучше, а оно вон как обернулось. Ну как тут его винить? А между тем он был очень виноват. Полет, которого я ждал столько времени, теперь не состоится. Но главное даже не в этом. Мокрушин прав. Вышел из строя самолет. Снижена боевая готовность полка.
Механик стоял в задумчивости. Я молча пошел на СКП доложить о неисправности.
— Подождите! — окликнул Мокрушин. Я обернулся.
— А что, если… — (Ох уж эти «если» у рационализаторов!) И он стал рассказывать мне, как можно было бы попытаться извлечь хомут, не расстыковывая самолета.
Через несколько минут нос самолета приподняли на козелок, Жариков принес из ТЭЧ магнит.
— Так, теперь приверни шланг к баллону.
Мокрушин залез на плоскость и, взяв свободный конец шланга, осторожно пропустил его между обшивкой и двигателем.
— Открывай!
Сжатый воздух с силой ринулся вниз.
Расчет у Мокрушина был прост: протолкнуть воздухом лежавший внизу хомут в заднюю часть двигателя, а потом опустить туда на веревке магнит и уже с его помощью извлечь хомут.
«А ведь не так уж давно Мокрушин не знал, что ему делать, когда сорвало ветром струбцинку с элерона, и он стоял на ледяном ветру, прижимая прибор к груди до тех пор, пока не вмешался Герасимов, — подумал я. — Как растут люди!»
…Со стороны все это выглядело несколько забавно. Трое взрослых людей водили по очереди привязанный на веревке магнит по нижней части капота, напоминая чем-то ребят, забавляющихся игрой в «рыболовов». А вокруг самолета беспокойно маячил Одинцов, готовый сбросить с себя длинный реглан и тоже попытать счастья в ужении рыбы.
Сюда же пришел и Александрович, чтобы проверить перед высотным полетом мое кислородное оборудование. Мы иногда ворчали на Александровича, но я знал: никто не хотел бы иметь другого врача.
Самым удачливым рыбаком оказался я. Стоявшие у самолета специалисты готовы были на руках меня носить.
Потом Мокрушин под контролем Одинцова заложил в злополучную щель кусок ветоши и стал привинчивать новый хомут. Тонкие узкие руки техника, казалось, были специально созданы, чтобы работать в труднодоступных местах.
На Жарикова он не злился. Его взгляд как бы говорил: ну что с него взять, молоток — он и есть молоток. Так техники звали молодых, неопытных специалистов, — видно, по аналогии с матросами, величавшими товарищей-первогодков салагами.
Мокрушин попросил меня запустить двигатели, а сам во время их работы смотрел, нет ли где течи топлива.
На старт уже выруливал Лобанов. Вырвавшиеся из сопла газы выбили колодки из-под колес крайнего самолета. Одинцов что-то крикнул ему, взмахнул рукой, но Николай ничего этого не видел и не слышал. Нас обдало теплой волной газа от его самолета.
Мокрушин велел выключить двигатели.
— Полный порядок? — спросил я.
— Полный. — Лицо у него было все еще недовольное.
— Ну что теперь?
— Ничего. Я бы на месте руководителя полетов посадил сейчас Лобанова и не разрешил подниматься, пока не научится правильно рулить по земле.
Я улыбнулся. Техники недолюбливали Лобанова. Кажется, он относился к ним с некоторым пренебрежением. А ведь летчик без техника при теперешних условиях — никто. Даже ремней в кабине сам не наденет.
— Машина на рулении тяжелая, — попробовал я заступиться за Лобанова. — Трудно на ней разворачиваться. — А про себя подумал: «Надо будет поговорить с Лобановым. Опять парень где-то замешкался, а теперь наверстывает упущенное. Снесет он кому-нибудь голову».
— А вы рулите на скорости, а на развороте убирайте газок. Тогда не нужно будет нашему брату залезать в сопло и смотреть, не задуло ли туда чего.
— Пожалуй, это верно.
У Мокрушина была хорошая наблюдательность, и он нередко давал дельные советы.
Одинцов подошел к стоявшим на земле техникам с очередным внушением:
— В дни полетов для вас все летчики равны — что лейтенант, что генерал. И если кто-то из них нарушил инструкцию, ставьте ему под колеса колодки и не выпускайте в воздух до моего распоряжения.
— Надо, чтобы летчики почаще присутствовали на наших технических разборах, — сказал Мокрушин Одинцову. — Тогда бы они не скакали по аэродрому стрекозлами, как этот Лобанов.
«И это верно», — подумал я.
«Как жалко, что мы стали мало общаться с Мокрушиным, — подумал я уже в воздухе. — Подготовка к полетам на новой сложной технике забрала все свободное время. А ведь он, наверное, мог бы во многом и мне помочь».
Найдя оправдание, я, кажется, немного успокоился. Впрочем, думать о постороннем было и не время. В этом полете мне предстояло забраться на такую высоту, на которой я никогда еще не был. Именно «забраться», а не подняться, потому что для подъема не нужно столько усилий.
Полет на высоту, наверно, можно было бы сравнить с проходкой турбобура сквозь всевозможные пласты породы. Такие же пласты, только не видимые глазом, имеются и в небе. И в каждом из них нужно держать свою скорость и угол набора высоты. Стоит летчику нарушить режим полета — и очередной воздушный пласт не пропустит самолет кверху.
«Наивыгоднейшая скорость набора — вот одно из главных условий при полетах на перехват противника в стратосфере», — думал я, следя за показаниями приборов.
На нужных высотах я менял режимы работы двигателя, включал форсаж и постепенно продолжал карабкаться вверх.
Уже давно перестали быть видимыми отдельные предметы на земле: дома, шоссейные и железные дороги. Даже областной центр с его многочисленными заводами и фабриками казался каким-то серым пятнышком. Такими же пятнышками казались и многокилометровые лесные массивы. Тоненькой, едва видимой паутинкой вилась меж ними широкая полноводная река, около которой стоял наш поселок. Его с этой головокружительной высоты даже видно не было.
