Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Наконец он понял, что она не придет, что их совместная жизнь кончена. Он вздохнул, написал записку:
«Прости, пожалуйста, живи в своем доме, а я ухожу к родителям», — положил записку на видном месте и ушел со страданием в душе.
Он прошел пустой двор, постоял в воротах, вглядываясь в темноту, не идет ли Нюрка, но ее не было, и решительно перебежал улицу, сел в трамвай, направляясь к своим родителям.
Трамвай катился медленно. Впрочем, Степану и некуда было торопиться. Трамвай устал за долгий день, шатался от усталости, скрипел суставами и жаловался на бестолковую свою жизнь. Степан смотрел в окно, отворачивая от людей несчастное лицо. За окном, как черная вода, плескалась ночь, и по этой черной воде плыли черные деревья. На улице было холодно, ветрено, печально. Но тут, в трамвае, оживленно и для всех пассажиров, кроме Степана с его бедой, даже весело. Им потому, наверно, было весело, что кончился день, что они спешили домой, где в теплых квартирах их ласково ждали мужья или жены. Они везли с собой радость, и только несчастный Степан ехал с голым сердцем.
За окном плескалась ночь. И в этой ночи где-то ходила Нюрка, покинувшая Степана. Ему не надо о ней думать, но не думать о ней — умереть. Люди едут, неся с собой радость, и только Степан везет в пустое пространство горькое одиночество. Вот сидит солдат с зелеными погонами на шинели, он задумался и улыбается своим мыслям. А вот рабочий с завода в замасленной телогрейке, в сапогах, он дудит что-то под нос, довольный жизнью и своими делами. А на площадке стоят парни. Сколько их? Четверо. Один курит, пряча папиросу в рукаве. Двое стоят, прислонясь спинами к стеклам. А четвертый меняет у кассы рубль и никак не может разменять... С кондуктором было проще, а теперь без кондуктора измучаешься, если у тебя нет мелочи.
— Не бросайте мелочь, — отчаянным голосом взывает он к тем, кто входит на остановках.
Вот вошла девушка в легком платьице без рукавов, сунула парню монетку и тоже встала на площадке, прижавшись лбом к стеклу. Ей зябко, она обняла себя руками и смотрит туда, где плывут черные деревья.
А вот девочка спит на коленях у матери. Мать сама еще девочка. У нее пухлые щеки, смешливые глаза и смуглая шея. А вон знакомый инженер из заводоуправления — он держит перед собой книгу, но не читает ее, а смотрит на людей, потому что смотреть на людей — это тоже читать книгу. Две женщины, очень нарядные женщины, шикарные женщины, рассказывают что-то друг другу и смеются, и у обеих сверкают белые зубы.
А вон сидят юноша и девушка. Они молча смотрят друг на друга, глаза их светятся, как множество солнц. Они смотрят друг на друга, а лица их застыли от счастья. Они молчат, но глаза их кричат, и Степан слышит этот крик, его нельзя не слышать, потому что глаза этой девушки так знакомы Степану, так похожи на Нюркины глаза.
А за окном рекой течет ночь и по ней печально плывут черные деревья, будто обломки хижин и кораблей. И трамвай плывет, шатаясь от усталости и от ветра. Он рассекает черную воду, как Ноев ковчег. Он подбирает всех, кто еще в пути, кто не дошел еще до своей гавани.
Вот военный впрыгнул в вагон, вот старичок вошел... И оба отдали монеты парню, который никак не может разменять рубль. А он услужливо оторвал им билеты.
Как долго он меняет этот рубль. Он давно его поменял! Конечно, давно... И в трамвае уже давно невесело — все смотрят на него. И девушка в легком платьице без рукавов тоже смотрит на него.
— Симпатичная деваха, — сказал один из четверых.
— Угу, — согласился другой. — Зиной небось зовут.
— Тебя Зиной зовут? Давай познакомимся, Зина...
Но девушка не слушала их, она смотрела на того, который стоял у кассы, считал собранную у пассажиров мелочь.
— У Зины ножки блеск, — сказал один.
— Полюби его, Зина, — посоветовал другой и захохотал.
Только что люди сидели друг подле друга как давние знакомые и в вагоне было тесно от их взаимной любви. А сейчас трамвай стал огромен и пуст, словно Ледовитый океан, и теперь люди сидят за тысячу километров друг от друга, отвернувшись к окнам, за которыми плещется ночь.
— Положи деньги в кассу, — сказала девушка.
— Не кричи, Зина, горлышко заболит, придется лечиться.
Люди смотрят в окна, там так интересно, там ночь, там деревья. Очень там интересно, как в кино. И рабочий смотрит, и дамы смотрят, и солдат смотрит — все присосались к окнам. А инженер читает книгу, очень занимательная, наверно, книга.
Только старушка смотрит на парней.
— Нехорошо, сыночки, — сказала старушка.
— Помалкивай, бабка, — сказал парень в майке.
Старушка покачала головой и тоже стала глядеть в окно.
Огромный и пустой, как Ледовитый океан, трамвай плыл по черной воде. Он был словно Летучий Голландец — все вымерло на нем.
А на площадке парни приставали к девушке. Один облапил ее, она молча, испуганно вырывалась.
Сиди, Степан, смотри в окно, все смотрят, и ты смотри. Пусть тот, влюбленный, встанет, а ты сиди. Пусть влюбленный встанет, ведь он самый сильный, самый лучший! Сиди!
Ну, валяй, влюбленный! Их четверо, но они совсем мальчишки, ты легко справишься с ними.
Но влюбленный сидел, а глаза его молчали и были тусклы.
Трамвай плыл, как Летучий Голландец. И в целом мире некому было защитить эту девушку в легком платьице без рукавов, потому что вагон был пуст, как Ледовитый океан. Некому было помочь этой девушке. А разве Степану может кто помочь в его беде? У каждого свои несчастья и свои невзгоды, пусть каждый сам и выбирается из своей беды.
Степан словно объелся какой-то дряни. И в животе у него защемило, и во рту стало горько. Ему противно было оттого, что вымер трамвай.
Морщась, он встал. Он сжал руку парня, который считал мелочь, и тот послушно бросил деньги в кассу. Что-то кричали его дружки, размахивали кулаками, но они оказались жалкими беззубыми щенками и, когда трамвай остановился, трусливо перебежали в прицепной вагон.
И опять стало весело. Даже веселее, чем было. И снова кричали глаза влюбленного, и снова светились, как множество солнц.
— Подонки, — сказал инженер, он устал, наверно, читать книгу и решил поговорить, потому что в трамвае было светло и весело.
— Бога забыли, — сказала старушка.
— Тюрьма по ним плачет, — сказали шикарные дамы.
— Смена, называется, — многозначительно проговорил старичок на переднем сиденье.
Трамвай кипел от возмущения. Он весь накалился сейчас, он горел, он был как снаряд, летящий на врага.
В животе у Степана щемило, во рту было горько до тошноты. Ему было душно, потому что трамвай кипел, горел и даже черная вода не могла охладить его.
Степан едва дождался следующей остановки и спрыгнул на землю. Это был Рокшеевский пустырь, здесь только днем многолюдно, потому что тут всего месяц назад начали рыть котлованы для новых домов, а ночью тут лишь звезды светят, ветер гуляет да кошки прибегают побеседовать друг с другом. Отсюда Степану еще идти и идти. Но лучше тысячу километров прошагать, чем ехать в этом вагоне.
Он соскочил на землю, и ночь сразу охладила его.
Он посмотрел вслед трамваю, который храбро брел через ночь, и увидел, как с прицепного вагона один за другим спрыгнули те четверо.
Степан шел вдоль рельсов. Гравий хрустел под ногами, громко хрустел. На весь Рокшеевский пустырь хрустел, и все вокруг притихло, слушая этот хруст.
А четверо стояли, ждали его.
— Я люблю тебя, Нюрка, — прошептал Степан и зашагал быстрее. Туда, где стояли эти четверо. Дорога его проходила мимо них, а сворачивать ему было некуда, да и не хотел он сворачивать.
И вот они рядом.
— Не торопись, — сказал один. — Посчитаться надо.
И, хотя Степан ждал удара и напрягся весь, чтобы увернуться, он не заметил, как кто-то стукнул его ногой в пах. Он только почувствовал резкую боль и невольно согнулся и снова почувствовал, как кто-то ударил его по голове.
Он упал, увидел над головой звезды и сейчас же вскочил и тоже ударил кого-то. И снова упал. Упал навзничь, и показалось ему, что раскололась голова и осколки ее зазвенели, рассыпавшись, как глиняные черенки. Он знал, ему надо встать, но встать не мог.
Они долго били его, а потом ушли, оставив лежать в грязи.
Он утер рукавом окровавленное лицо и сел.
Он сидел на земле и плакал. Не от боли он плакал и не от радости, что остался жив. Он плакал потому, что понял сейчас, будто в мгновение увидел все прошлое свое и свое будущее, понял, что никогда не сможет жить по-иному, чем живет. И оттого, что он понял это, ему было совсем невесело...
А Нюрка шла по темной улице к Михаилу Антоновичу, ибо ей некуда было идти, как только к нему, любимому человеку.
Михаил Антонович не удивился. Он словно ждал ее, сидя у окна, не зажигая света, не запирая двери, которую Нюрка только слегка толкнула, и она открылась, приглашая ее войти в жилище любимого человека.
