Анатолий Злобин - Дом среди сосен
— Мертвые, мертвые... Не должен думать... Мертвые пошли, убили нас... Новая война — война мертвецов... всюду мертвые... Отдайте мой пулемет...
— Смирно! — резко крикнул Игорь Владимирович.
Немец вытянулся еще больше и преданными собачьими глазами уставился на генерала.
— Направо! Налево! Кругом! Налево! Кругом! Направо! — Немец послушно исполнял команду, и глаза его заблестели от удовольствия.
— Запомни. Мертвые не умеют воевать. Где русские? Говори правду!
Глаза у немца все время менялись. Он прищурился, вытянул руку, стрельнул пальцами в Игоря Владимировича. Один из автоматчиков ударил немца по руке, он отскочил в сторону и торжественно закричал, как кричат, произнося лозунги: Es lebe der Krieg! Der Krieg ist die allerschönste Zeit![17]
— Почему война лучше? Отвечай.
— После войны всегда следует мир. А мир всегда кончается войной. Война — лучше. — Немец сказал это быстро и четко, глаза его на миг осветились мыслью и тут же погасли.
— Пустой номер, — сказал Игорь Владимирович. — Немецкий пулеметчик. Сошел с ума. — Он повернулся и зашагал в сторону деревни.
За окопами был большой развороченный блиндаж. Перекрученные рельсы торчали среди бревен. Игорь Владимирович подошел ближе, внимательно рассматривая рельсы, снял перчатки, потрогал рукой холодный металл.
— Неужели они привезли их оттуда? — сказал адъютант. — Я думаю...
— Вы слишком много думаете, — оборвал Игорь Владимирович. — Вперед!
Они пошли по узкому проулку между школой и церковью. За оградой среди могил сплошь и рядом виднелись воронки — мертвым и тут не давали покоя.
На площади перед церковью стоял на шоссе черный обгорелый танк с крестом. Снег запорошил гусеницы, покрыл ровную ленту шоссе. И мертвая тишина кругом, и ни единого следа на снегу. Лишь над домом на той стороне шоссе тянулась струйка дыма. Игорь Владимирович обогнул танк и зашагал туда.
Из дома вышел толстый низенький человек в окровавленном халате, с кудлатой головой, в очках. Толстяк снял очки и, часто моргая глазами, принялся протирать стекла полой халата. Игорь Владимирович кашлянул. Человек в окровавленном халате обернулся и принялся кричать, размахивая руками:
— Это форменное безобразие. Я буду жаловаться на вас члену Военного Совета. Вы мне ответите за это.
Игорь Владимирович подошел ближе. Толстяк в окровавленном халате надел очки и, щурясь, разглядывал командующего.
— Я готов выслушать вас, — сказал Игорь Владимирович.
— Тем лучше, товарищ генерал, — говорил толстяк, махая руками. — Оттого, что вы здесь, безобразие не перестает быть безобразием. Где мои инструменты, где мои сани, позвольте спросить вас? Если вы пришли посмотреть на мой грязный халат, не стоило приезжать сюда.
— Где Шмелев? Где батальон? Он жив? — спросил Игорь Владимирович, делая жест рукой, чтобы остановить толстяка.
— Откуда мне знать? — раздраженно ответил толстяк. — У меня тридцать семь человек, и среди них нет никакого Шмелева. Тридцать семь раненых, из них пять весьма тяжелых. А я — один. Где мои сани? Зачем же вы явились сюда, если вы не можете мне помочь? Я целые сутки работал на льду...
— Вы забываетесь, — сказал адъютант. — Вы говорите с командующим армией.
— Для меня не существует ни командующих, ни рядовых. Под моим ножом все равны. И все требуют сострадания. А что я могу им дать?
Позади послышалась печальная мелодия. Игорь Владимирович обернулся и увидел лохматую голову, судорожно двигающуюся за плетнем. Немец выглянул из-за плетня и снова спрятался, быстро двигая головой.
— Вот еще один параноик, — сказал толстяк. — Хотел бы я знать, кому нужна эта самодеятельность?
— Как же вы эвакуировали раненых? — спросил Игорь Владимирович.
— Все время ходили санные обозы. А этой ночью никто не приехал. Какой-то командир заявился утром в операционную и сказал, что сани придут к обеду. А потом они набили свои автоматы патронами и ушли. Где мои сани? Мне необходимы сани.
— Объясните же наконец. Куда они ушли? Где они сейчас?
— Вам лучше знать, куда вы посылали их. Что должны делать солдаты, как не выполнять приказ. И они ушли выполнять его. — Толстяк махнул рукой куда-то в сторону от озера.
В проулке послышалось гуденье моторов. Аэросани тяжело выползли на площадь и остановились у танка. От моторов поднимался пар. Винты прокрутились на холостых оборотах и остановились. Стало тихо.
Дерябин высунулся из кабины и сдернул защитные очки:
— Товарищ генерал, там обоз по льду идет.
— Мои сани, — крикнул толстяк.
Далекая пулеметная очередь прорезала тишину. Донеслись глухие разрывы мин, снова частая пулеметная дробь.
— Слышите? — сердито сказал толстяк. — Опять они берутся за свое. Скоро опять привезут ко мне раненых. Они знают, что делать.
ГЛАВА IV
Осень стояла в тот год потрясающая, и солнце все время сверкало над нами. Было не жарко, и мы шагали с утра до вечера. В деревне девочка в белом платье подбежала ко мне, я подхватил ее на руки, в глазах ребенка не было страха от того, что она смотрела в лицо солдата. Мы ушли далеко, а она все махала рукой, мы шли по шоссе, и впереди, над рощами, над убранными полями маячил острый готический шпиль костела. Мы шагали к нему весь день, шпиль бродил по горизонту, потом встал прямо надо мной, и я вошел внутрь. Служба уже кончалась, женщины в белых платках сидели на скамейках, слушая орган и хор. Лучи солнца проходили сквозь высокие стрельчатые окна, внизу было сумрачно, прохладно, и музыка, слитая с женскими голосами, поднималась к солнцу. Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, — плакал ребенок о том, что никто не придет назад, — я стоял и шептал стихи, как молитву, потом музыка кончилась, и я побежал догонять своих. Я не поверил этой молитве, мы уже не раз возвращались оттуда и снова вернемся, я знаю — вернемся потому, что я слышу, как любимая плачет и зовет меня. Ведь так не бывает, чтобы никто не пришел назад, всегда кто-нибудь возвращается. На берегу будут стоять женщины и ждать тех, кто вернется, и моя любимая ждет на берегу, корабль подходит, уже видны их лица, ищущие взгляды, и улыбки, и девочка в белом платье машет рукой, и бабочки пестро порхают над толпой — это мы возвращаемся. Мы придем, непременно придем, измученные, седые, все тело в глубоких шрамах, пустой рукав заткнут за пояс, и костыли гремят по мостовой, а города лежат в развалинах, дом порушен, на витринах — мешки с песком, хлеб дают по карточкам, но мы все равно вернемся, и не будет ничего прекраснее, чем то, что мы вернулись, потому что пушки перестали стрелять, огни зажглись в окнах, пахарь выходит в поле и можно начинать жизнь сначала.
Шмелев поднял руку, давая сигнал. Позади сухо захлопали минометы. Первые мины не долетели до деревни, а потом стали рваться за оградой, забрасывая в стороны острые железные колья и темные тучи земли и снега.
Солдаты медленно ползли по полю. Немецкие пулеметы за оградой замолчали.
— Дай. — Шмелев взял из рук Джабарова флягу, сделал несколько глотков. Ром был тягучим и огненным, он утишал боль в голове, и казалось, что раненое плечо болит слабее. Шмелев отдал флягу, захватил зубами снег, чтобы остудить рот.
Мины часто рвались за оградой, и было видно, как немцы поднялись и побежали, волоча за собой пулемет. Они скрылись за клубом, потом показались с другой стороны, выбежали в ворота и побежали вдоль домов. Через минуту немцы показались в поле за деревней. Их было около взвода. Они бежали по дороге и часто оглядывались. Двое с пулеметом сильно отстали и тащились позади. Второго пулемета с ними не было.
Минометы дали еще несколько залпов, потом солдаты поднялись и пошли через поле к деревне.
Это была уже четвертая деревня, которую они занимали с утра. Четвертая — и последняя перед железной дорогой.
Шмелев прошел вдоль ограды и вышел на улицу. Разбитый пулемет валялся на снегу за развороченной стеной, от пулемета шел широкий кровавый след, и в конце этого следа лежал мертвый немец в распахнутой шинели. Все окна в клубе были выбиты.
Солдаты молча сидели и лежали на снегу прямо у дороги. Трое копошились у колодца. На срубе стояла широкая заледенелая бадья, и солдаты поочередно пили, жадно прижимаясь губами к воде. Шмелев прошел мимо, и солдаты неспешно поднимались, вскидывали на плечи мешки и автоматы.
